Утром, когда и глаз-то мы еще не успевали продрать, они деловито шуршали бумагой, бойко орудовали ножами и разливали душистый чай, заваренный, естественно, особенным образом, хотя на этот раз, мне думается, дело было не в исключительном искусстве хлебосольных земляков Абдусаттора, а в исходном качестве самого продукта: «со слоном» он всегда «со слоном», если к тому же сыпать чай не скупясь; земляки не скупились.

Но когда Абдусаттор начал свой монолог: «Двадцать лет я тут не был, да-а...» — оба они неожиданно встревожились, напряглись в испуганном ожидании, даже глаза боялись поднять на Абдусаттора, хотя проскальзывало или, скорее, ощущалось в наэлектризованном воздухе купе скрытое их желание увезти его отсюда подальше. Тут, пожалуй, я невольно смещаю времена; какое-то неясное дуновение беспокойства спутников, видимо, я действительно уловил, но конкретизировалось оно позднее, и уже обратный счет памяти вывел гипотезу о желании «увезти Абдусаттора отсюда подальше». Тем более когда Абдусаттор закончил говорить и отвернулся к окну, спутники нашего соседа не то чтобы повеселели, но дышали куда свободнее, чем минуту или две назад.

Однако вот что еще показалось мне странным — чем ближе была цель путешествия Абдусаттора и его спутников (а они выходили незадолго до Нягани, на довольно большой, судя по времени стоянки, станции), спокойная уверенность Абдусаттора, его монументальная невозмутимость словно бы таяли, испарялись, он стал вдруг капризничать, гонять земляков то за тем, то за этим, они соглашались беспрекословно, но не оставляли его одного — даже если он разом отправлял кого-нибудь в свой вагон за новой пачкой чая, а другого в ресторан за минеральной водой.

Вот тут-то и произошел случай, который неожиданно расставил все по своим местам.

Поезд замер на каком-то полустанке, было тихо — и вдруг по вагону загремели отодвигаемые и задвигаемые двери всех купе подряд, звуковая волна приближалась, на контроль это не было похоже ввиду нервозной поспешности манипуляций с дверьми; скорее всего, новый пассажир подбирал себе компанию по вкусу.

Так оно и вышло.

Мы вполне устроили этого странного субъекта в распахнутой короткой дохе, без шапки и в легких туфельках комбинированного цвета. Новичка не смутило, что нас уже пятеро: должно быть, его как раз привлекла видовая (пол) и жанровая (стол) однородность нашего состава. Порывшись в кармане дохи, он извлек две бутылки традиционного дорожного напитка, водрузил их на стол и сел, не сказав ничего, очевидно, лишь потому, что ждал случая, когда мы все обратим на него внимание.

Однако Абдусаттор, как я уже говорил, неотрывно глядел в окно, его спутники подремывали, утомленные своим добровольным дежурством, а испытателя Сашу в этот миг заело на строчке: «Вы говорили: нам пора расстаться... расстаться... расстаться...»

— Что вас измучила моя шальная жизнь, — с легкостью продолжал наш новый попутчик, — что вам пора за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше, вниз... Есенин. «Письмо к женщине». — Он щедро плеснул себе портвейну, выпил залпом, зажевал ломтиком острой бараньей колбасы и решительно предложил: — Давайте знакомиться. Василий. — И, не дожидаясь, пока все откликнутся на его слова, заявил: — Я тоже стихи пишу. Аналогично. Вот послушайте.

И, полузакрыв глаза, раскачиваясь и подвывая, начал:

Может быть, в душе твоей купается другой,

Может быть, ты с ним немножечко счастлива,

Но не может в моем сердце стихнуть вой

До тех пор, пока оно не станет слива...

— Чего-чего?! — не выдержал Саша. — Какая слива?

— Маленькая. Синеватая. От тоски сердце сжалось, понимаешь? Как бы аналогично.

— Ну и ну, — только и сумел вымолвить мужественный испытатель двигателей, захлебываясь слезами смеха.

Неожиданно к нам повернулся Абдусаттор, поглядел на пришельца и, протянув ему руку, сказал:

— Саша. Меня зовут Саша. Так по-русски выходит. А тебя?

— Василий, — с готовностью ответил тот. — И по-русски выходит: Василий. Аналогично.

— Читай стихи, — сказал Абдусаттор и, не обращая внимания на встревоженные голоса земляков, возбужденно заговоривших с ним на родном языке, величественно повторил: — Читай, Василий.

— А она мне, — внезапно всхлипнул Василий. — Раньше, говорит, надо было думать. Аналогично. Нечего было, говорит, тогда выступать, изображать из себя незнамо кого, а меня дурочкой с переулочка выставлять». Я-то что? Думал — так, мало ли их. Думал, огляжусь, посмотрю, кто чего стоит. А вышло что? Врезалась она мне — как топор в сырое полено. Ничего с собой сделать не могу! Кругом — она да она. Никого больше не вижу. Ну, я-то, дурень, еще похорохорился чуток, повыступал... Наивняк! Короче, схватил я цветы в охапку — и к ней. А она...

— Я тебя понимаю, Василий, — задумчиво произнес Абдусаттор. — Понимаю... Когда теряешь, думаешь: а-а, не коня потерял! Пока в седле — свое всегда возьмешь... — Он что-то быстро сказал землякам по-узбекски, те хмуро поднялись и стали сворачивать скатерть-самобранку, тогда Абдусаттор снова бросил коротенькую узбекскую фразу, и земляки, оставив в покое стол и то, что на столе, занялись укладкой вещей. А по-русски Абдусаттор сказал: — Выходить нам скоро. Понимаешь, Василий... Как это все объяснить? — Он вскинул руки, и, быть может, у кого-нибудь другого этот жест показался бы картинным, нарочитым, театральным, но у Абдусаттора выглядел он естественно и печально. — Как?! Вот они двое, — показал на своих спутников, — братья моей жены, дядья моих детей — пятерых парней и двух замечательных девчонок. А сюда мы едем... Сюда я еду...

Братья жены Абдусаттора больше не вмешивались в разговор, успешно делая вид, что, кроме вещей, ничто более их не занимает, тихонечко советуясь между собой, они стягивали узлом хурджины, крепили баулы и чемоданы друг с другом — так, чтоб нести их было удобнее, чтоб на обе руки поклажа пришлась поровну; Абдусаттора, судя по всему, в свой расчет они не принимали.

А история меж тем приближалась к развязке.

— Двадцать лет назад, — медленно, с расстановкой выговорил Абдусаттор, — покинул я эти места. Отсюда не один уезжал, Василий. Она была со мной. Она. Ехали мы счастливые, веселые, налегке. Два маленьких чемоданчика было у нас с собой, ага... С них, с этих чемоданчиков маленьких, все и началось.

Абдусаттор замолчал, безучастно глянул на притихших, затаившихся земляков, шумно вздохнул:

— Нет, вроде бы никто не попрекал, стороной говорилось, но со смыслом. Бросят слово, другое, третье... Адыл женился, говорят, жена двенадцать ковров в дом принесла. Ни у кого таких ковров нету, ни у кого! Рашид женился, говорят, жена постельного белья напасла — сто двадцать гостей можно одновременно спать уложить, и все из настоящего хлопка, все ручной работы. Абдурахман женился, говорят... Нет, я не молчал поначалу, но старики только поглядывали на меня удивленно и головами качали... Потом и я умолк. Нет, разговоров не поддерживал, не поддакивал, но молчал. Будто меня это не касалось. А Маша — ее Машей зовут, не говорил я тебе, Василий, нет? — взяла свой маленький чемоданчик и уехала... Потом узнал я, что через полгода дочку родила. Я деньги посылал — назад вернула. Я подарки посылал — назад вернула. Я письма писал — назад отправила, не читая. Ну, а потом невесту мне нашли, хорошую невесту. Все как водится было — приданое, гости... Хорошая жена. Хорошие дети. Хорошо живем. Уважают меня люди. Но два дня назад — не поверишь, Василий? — меня как кольнуло. У меня ж, думаю, дочь выросла, двадцать лет ей уже, а я ее ни разу не видел... Собрался — и в Ташкент, на самолет. Эти, — показал он на братьев жены, — в Свердловске меня разыскали. На железнодорожном вокзале. Со мной поехали... А мне бы только на дочку одним глазом взглянуть!

Поезд замедлял ход, приближаясь к станции. Абдусаттор взял легкий портфельчик и, прощаясь с нами, повторил:

— Только б на дочку одним глазом взглянуть!..

А Василию он сказал: