— Понял-понял. А где «Варяг»?

— Ну, до чего ты нудный, сто второй! Утонул «Варяг». Сам себя утопил. В Чемульпо. Не спустив андреевский флаг перед превосходящими силами адмирала Урну! Врагу не сдается наш гордый «Варяг»!..

— Че орешь? — спросил сто второй. — Ты по делу ответь. А что суббота или там воскресенье — так это тебя не касается.

— База, база, ответь сто второму, — дружно подключились давно дежурившие на связи другие буровые.

— Хватит базлать! — неожиданно рявкнула база. — Сто второй, уйди со связи. Главный инженер управления говорить будет. Иголкин будет говорить.

— Где Макарцев? — скрипуче спросил главный инженер, и по голосу я узнал его.

Днем, в каком-то просвете между объединением, поссоветом и автодорожниками, я забежал в УБР, ткнулся в дверь макарцевского кабинета и тут же обнаружил, что Макарцева нет, а за его столом по-хозяйски расположился рослый парень с резким, будто вырубленным лицом, в просторном свитере, и хрипло ругался сразу с тремя бурмастерами: «Долго я буду для вас комплектовщиком работать! Шланг искать! Переводники подбирать! Химреагентов нет? Да на вас не напасешься!» Разговор был явно «интимный», и я поспешно закрыл дверь, но успел подумать, что дела у УБР, видать, лихие...

— Слушаю, Николай Николаевич, — взял микрофон Макарцев.

— Здравствуй, Виктор Сергеевич. Где ты?

— На сто первом.

— Что там?..

И зазмеилась вязь разговора, иногда детального, дотошного, иногда на полуфразах или даже полусловах, а иной раз на целых блоках, легко входящих в любые пазы: «В этом вопросе сейчас определимся... Этот вопрос сейчас закроем... Обстановкой на Ем-Еге пока не владею...» Велик и загадочен официальный язык! И оборониться им можно, и наглухо себя замуровать, и наговорить с три короба, по сути дела ничего так и не сказав при этом. Или о другом сказать, совсем не о том... Помню, как-то в Тюмени, с одним приятелем моим, достигшим служебных высот и оттого невероятно осторожным в быту, решили мы пива выпить. Для начала он принялся маскировать несуществующие следы: по одному телефону сказал, что будет там, а по другому — вовсе не там, потом машину чужую вызвонил, чтоб лишних разговоров не было, а под конец задал какому-то невидимому, но очень влиятельному, судя по благоговению, с каким снял трубку мой приятель, собеседнику самый животрепещущий вопрос: «Послушай... А где сейчас можно пива выпить? Я этой обстановкой не владею...»

— Обстановкой на Ем-Еге пока не владею, — повторил Макарцев. — Сначала здесь раскручусь, Николай Николаевич, потом туда отправлюсь... Да, после заливки колонны.

И повесил трубку.

— Скажи, Сергеич... — начал Попов. — А вот на Самотлоре... Ну, вначале особенно... Там тоже почти на каждой скважине случались осложнения?

— Что Самотлор... — устало сказал Макарцев. — Что нам Урай... Разве на Самотлоре скважины, Сережа? Так, суслятники. Еле-еле под две тыщи. Что же их не ковырять? Нет, Серега, что было — то уже было. А нам надо Нягань освоить. Талинку и Ем-Егу освоить. Грамотно освоить. Понял, Сергей?

— Понял...

— Слушай, Яклич! А не закатиться ли нам в баньку? А? Идея?

— Гениальная идея.

— А то.

Какая банька была — не расскажу. Не сумею. Просто поднялись мы ввысь вместе с беспечным белесым паром, сквозь потолок прошли, прямо в бесконечное бесцветное небо устремились — и вдруг: «Бамм!..»

— Опять вляпались, что ли? — встрепенулся Макарцев.

Нет, показалось. То ли эхо дразнило нас, то ли воспоминания тревожили, предостерегали, настаивали — все у нас только на этой земле: долги и надежды, дела и тревоги. Мы растекаемся по ней, теряемся в величавых лесах и невзглядных болотах, уходим дальше и дальше, и тянутся за нами следы. Зимой их заметают снега, весной смывают ручьи, летом они зарастают травами — но не исчезают. Видел я однажды с вертолета Алика Львова странную дорогу — колея, огибая кусты и деревья, беспрепятственно пересекала озера и топи, шла напрямик по бледно-зеленой студенистой равнине, для которой и тень нашего вертолета была неудержимо тяжела, но потом догадался, что под нами следы одного из бесчисленных зимников: огромные грузовики, спрессовав снег, навсегда впечатали свой маршрут в эти оттаявшие на время и ставшие вновь непроходимыми болота...

— Сорокина видел? — спросил Макарцев. — Да? А я даже попрощаться с ним не успел...

— Да приедет он сюда еще.

— Вряд ли. Поотвык он уже от здешней жизни. Жаль... Очень интересно было бы мне снова с ним поработать.

— Ты же сам говорил: что было — то было.

— Говорил... Всех нас пораскидало. Лёвин в Сургуте. Китаев в Хантах... Ты давно с ним встречался?

— Давно... Еще когда он в Москве на учебе был. Года три назад, не меньше. Помню, семинарскую работу писал он по экономике — заходил, спрашивал, как машинистку найти, чтоб перепечатать.

— Нашел?

— Машинистку? Зачем? У него страничек десять — двенадцать было, я взял да перепечатал — мне же интересно было, что за научную работу Васильич написал.

— В самом деле любопытно?

— Конечно. Когда так человека знаешь, про него все важно. К тому же и материал реферата знакомый, вартовский — что-то об оптимизации работы первого УБР. Довольно резкие вещи там были: уж кто-кто, а Васильич суть дела отчетливо представлял — и изнутри, и снаружи, в частности и в целом... Но вообще-то редко встречались. Даже сам не пойму отчего. И жили рядом — что за расстояние от Савеловского вокзала до Миусской площади? — десять минут ходу, — и в Москве года два пробыл он — а все нескладно: то у него экзамен или семинар, то у меня командировка. Потом думаешь: а-а, пропади они пропадом, все эти экзамены и командировки! сколько их было и сколько будет еще! А тут — человек рядом, который тебе близок и с которым столько связано... И оказывается: уже не рядом. Уехал. Пронеслись-промелькнули два года...

— Трудно ему сейчас, наверное. Сам понимаешь, какая работа у него теперь.

— То-то и оно, что не очень представляю его работу. И его самого на этой работе не представляю. Даже признаюсь тебе, Сергеич, честно: побаиваюсь, как встретимся. Все ж таки: тогда одно было, а сегодня совсем иное...

— Не думаю, Яклич, чтобы в этом смысле он переменился. Я как-то не заметил. Я про другое думаю — про то, как ему тяжело. Это же не бригада и не УБР даже... Помню, в кабинет я к нему захожу, а он где-то там далеко-далеко, еле видать его.

— Загибаешь, Сергеич.

— Не без того. В общем, огромный кабинет.

«...Это значит — для друзей строят кабинеты, вот построят, и тогда станет лучше жить... — вспомнились мне слова забавной песенки Булата Окуджавы. — Зайду к Белле в кабинет, скажу: «Здравствуй, Белла...»

— Слушай, Яклич, а я не рассказывал тебе, как у нас один дятел в Москву летал? Ну, это еще из Вартовска, тогда я в технологах ходил. Леха Титов, я, Китаев... Хотя нет, Китаев позже приехал. Он же к нам в бурение с партийной работы перешел, была эпопея. Хлюпин тогда покрутил его маленечко за хобот... Ладно. Слушай, короче, как было дело. Полетел тот мужик в Москву. На три дни. Ну и, как водится, подзастрял на неделю. Потом начальство пытать его принялось: где? как? почему? Да и нам интересно... А он: министр вызывал. Конечно, нет у министра забот других — только чтоб технологов с Самотлора по Москве отлавливать в к себе в кабинет зазывать. Ладно... Спрашиваем: ну и что там, у министра? Он: двери. Какие двери? Белые. Дерматином обитые... Вот это вас и доконало. Если б лайкой или там черным хромом — мы бы еще снесли. Но дерматином! Белым! Представляешь? В общем, с той поры этого дятла только так и звали: Дерматин.

— По-моему, ты что-то путаешь, Сергеич... Похожая была история, но не эта.

— Ну, ты вообще, Яклич... Даешь. Я — путаю?! Выходит, ты про нас лучше знаешь, да?

— Выходит.

— Да-а... Вот и свяжись с таким. Потом не развяжешься...

— Что-то мы с тобой сильно развеселились, Сергеич. Не к добру это.

— Не говори. Помню, на Самотлоре однажды было такое... Сидим мы с Китаевым в балке, и как нашло на нас — то он какую-нибудь смешную историю вспомнит, то я. Хихикаем, в окошко поглядываем, но больше по привычке, чем для порядка: на вахте Сухоруков, так что все должно быть нормально... Китаев — знаешь его коронный номер? — про Колю-охотника излагает, как тому медаль «За победу над Германией» Михаил Иванович Калинин вручал. Лично.