Так уж вышло, что детство мое прошло в крохотных полугородах-полупоселках, каких немало на нашем Севере. Железная дорога, правда, была от нас далеко, тысячах в трех километров, зато море рядом, и оно никогда не умолкало — в прилив мощно накатывалось в ленивый Кухтуй, заливая тальник на том берегу, в отлив с грохотом волокло за собой гальку, сотрясая бревенчатые дома, и казалось, еще мгновение — и часть узкой косы, на которой стоял наш дом, тоже утратят хрупкую связь с берегом и поплывет, увлекаемая неукротимой силою моря; в малые промежутки между приливом и отливом море грозно дышало прибоем, каждый вал был девятым, хотя их никто не считал. Перед нашим домом был крохотный, очищенный от гальки и крупных камней участочек; мама моя неутомимо правила грядки, возилась с рассадой, сражалась с сорняками, но с туманом справиться было ей не под силу — он падал внезапно и бесшумно, окутывая дом, огород, сарай солоноватым волглым облаком, а когда рассеивался, то и с грядок все исчезало, будто под покровом тумана нападали на наш огородик прожорливые таинственные существа. Мама вновь бралась за тяпку и рассаду, мы с братом помогали ей, как могли, но, наверное, больше мешали, потому что, насколько я помню, в ту пору занимали нас идеи совсем другого свойства — старший брат деятельно готовился к побегу на сахалинский фронт, на японскую войну, а я обдумывал, как приспособить нашего кабанчика для перестройки обветшалого забора. Точнее говоря, мы с братом собирались поручить ему рытье ям по заранее намеченному периметру — задание ответственное и требующее немалых физических усилий.

Кабанчик наш, несмотря на молодость, отличался редким трудолюбием, предприимчивостью и сметкой. В первый же миг своего появления в нашем семействе он опрокинул ведро с картошкой, приготовленной для посадки, и схрустел половину, пока мама опомнилась, шуганула его и немедленно присвоила кабанчику достойное имя — Жулик. Жулик был деловит — без устали рыскал он по участку, рыл неутомимо глубокие ямы, удовлетворенно хрюкая, хотя я не припомню случая, чтобы хоть что-нибудь ему удавалось найти. Отрыл он, правда, однажды сгнивший армейский ботинок неведомого образца, но, судя по разочарованию Жулика, он искал явно не это. Разочарование, впрочем, было минутным — Жулик оказался неисправимым оптимистом и тут же сунул пятачок в очередную лунку.

Однако наша с братом затея бесславно провалилась: Жулик наотрез отказался рыть ямы в точках, какие наметили мы, а применение силы вконец оскорбило его свободолюбивую, ищущую натуру, он даже на вечернюю кормежку не отозвался, хотя мама ласково звала его: «Жуля-Жуля-Жуля!..» — лежал под сараем и обиженно сопел.

Чтобы спасти положение, я предложил спрятать в предназначенных для опорных кольев местах что-нибудь съестное. Брат усмехнулся загадочно и согласился, дня за два мы вырыли восемь глубоченных ям, а когда я, сбегав домой, вернулся, выпросив у мамы «что-нибудь вкусненькое для Жулика», брат утаптывал уже вторую яму, из которой торчал ошкуренный кол, остальные колья лежали наготове, и Жулик вертелся рядом, одобрительно похрюкивая... Корабли, заходившие к нам, отстаивались далеко на рейде; картонная черная коробка, висевшая на стене, бормотала что-то невнятное лишь ранним утром и поздним вечером; два раза в неделю прилетали, загадочные самолеты — летом они плюхались в Кухтуй, поднимая фонтаны брызг, зимой садились на лед промерзшей реки, и самое интересное было — это не упустить момент, когда самолет взлетает. Взлетали они почему-то всегда под вечер, мы терпеливо ждали, вжавшись в колючий снег за торосами и крепко держа в руках заветную фанерочку; когда становилось ясно, что «Дуглас» вот-вот взмоет в черное небо, мы преодолевали ползком двести или триста метров, хоронясь под заранее припасенными простынями, пробирались к самому хвосту аэроплана и опять ждали, затаенно ждали... Но вот начинали раскручиваться винты, все сильнее, сильнее — только бы продержаться! только бы не упустить заветный миг! — моторы повышали голос до звенящего гула, и тогда — фанерочку под зад! держись крепче! эх! — со свистом нес нас по льду волшебный вихрь винтов таинственного самолета...

Я не знал тогда, далеко или близко мы жили, мы — жили, до хрипа кричали «ура!», когда объявили победу; воздух еще не будоражили слухи о больших стройках и великих открытиях; самолеты к нам летать перестали; корабли маячили далеко на рейде; кто-то уезжал, кто-то возвращался с Большой земли; я позже узнал, что славный наш городок был когда-то первой русской гаванью на Тихом океане и неуклюжие пакетботы Беринга и Чирикова были заложены на местной судостроительной верфи и отсюда ушли в гибельное бессмертие... Тогда ни пространства, ни времени еще не существовало для меня, жизнь была бесконечна, а просторное, неоглядное море обещало дорогу в дальние страны. Теперь-то я знаю, что многие из дальних стран лежат куда ближе к Охотску, нежели город, в котором сейчас я живу...

Татьяна Александровна Ельнякова шелестела бумагами, лежащими перед нею на столе, словно в одной из них был ответ на все ее вопросы, но не было ответа, не было, и она продолжала:

— Для треста «Приуралнефтегазстрой», это от нашего тюменского главка, основная задача — труба, «стройка века». А мы что же, выходит, в другом веке живем?

Выездное заседание райисполкома шло своим чередом, очередной оратор, начальник треста «Приуралнефтегазстрой», здоровяк в очках, мялся на трибуне, бубнил:

— Сейчас мы прорабатываем вопрос о строительстве котельной...

А из президиума иронично вопрошали:

— Прорабатываете или работаете?

Но то скорее по инерции произносилось, устало. Всем уже ясно было, что ничего не удастся решить сегодня, а если и удастся, то лишь в пределах обещаний, не более. Нягани выпала судьба черновика, но когда придет пора переписывать его набело, нелегко придется разбирать чужой почерк, и помощи тут не дождешься, — мастера автографов будут уже далече-далеко, одолевая с ходу новый строительный маршрут.

«Здесь города похожи на стихи, записанные ночью на обоях...»

— У нефтяников своих проблем под завязку, — грустно заметил Логачев. — На Красноленинском своде, — наверное, слыхали? — геология очень сложная, непривычная для Тюмени. Да и других вопросов, чисто производственных, тоже хватает...

— Кое о чем слыхал. О том, например, что план по добыче растет постоянно, а фонда скважин недостаточно. И о том, что строить водозабор еще не начинали, а водоводы прокладывают медленно — значит, с самого начала нарушается технология эксплуатации месторождения. Ну, такого где у нас не бывало!

— И с коллекторами какая-то у них загвоздка, — добавил Логачев. — Мучаются с ними, ключей подобрать не Могут...

«Здесь города похожи на ключи от тех квартир, что позабыты нами...»

Нет, Логачев уже не про город заговорил — про особенности освоения месторождения, но так уж, видно, устроен этот бывший прораб: судьба Красноленинского свода волнует его, волнует не меньше, чем специалистов-нефтяников, густо заселивших административные корпуса объединения «Красноленинскнефтегаз».

О таинственном, непредугадываемом поведении здешних коллекторов вскользь упомянул Макарцев, а подробно рассказывал мне о них заместитель генерального директора объединения по геологии Николаев Сергей Сергеевич. Рассказывал увлеченно — так о своих делах говорят настоящие специалисты, когда в загадке научной или производственной они видят неоткрытые свойства собственной натуры. Для Николаева все происходящее в Нягани — обещало ли оно надежду или вселяло тревогу — представляло несомненный интерес. Даже то нелегкое обстоятельство, что Красноленинский свод, по существу, являет собой зону эксплуатации и экспериментальную лабораторию одновременно.

С такими людьми можно часами говорить об их работе — даже если порой не улавливаешь специфических тонкостей, суть дела неизбежно воспринимаешь правильно, ибо тебе передается эмоциональная заряженность собеседника, а она несет информации не меньше, чем выверенная точность формул и терминов. Николаев показывал геологические карты и схемы, говорил об отличиях в залегании пластов на Ем-Еге и на Талинке, а еще о том, что сетка забуривания месторождений пока только лишь разрабатывается...