«Надо идти прямо...»

— Ну, а пласты они разобщили? — спросил Сорокин. — Надежный экран поставили?

— Разобщили... — задумчиво протянул Макарцев. — Об этом судить трудно. Сам знаешь, в нашем деле много еще такого, о чем сразу не скажешь наверняка. Работали они на совесть — это да. А что удалось... И все же не слышал я, чтобы на озере возникали осложнения. По этой причине. А я долго еще там пробыл. В Нефтеюганск только лет через пять подался...

— А что тебя туда потянуло?

— Работа, Олег. Работа.

— На Самотлоре ее не хватало?

— Хватало... Ее везде хватает. Просто — как бы это сказать? — масштаб для меня стал другой.

— Ладно. Там другой. А здесь?

— Послушай, Олег. — сказал Макарцев. — Для чего собралась эта ваша комиссия, с которой ты приехал?

— Обычное дело. Приемка скважин. Колонна герметична. Колонна негерметична. То да се.

— Ага. То да се. А знаешь ли ты, что здесь, в Нягани, самое интересное? Коллекторы. Геологи до сих пор головы ломают, никак не могут понять, как же вскрывать такой тип продуктивных пластов. И при бурении эти коллекторы задают столько загадок. Занятно!

— Все ясно, Макарцев. Наливай. И как только тебя Геля выносит!

— Олег, — сказал Макарцев. — Не кажется ли тебе, что ты благополучно закисаешь в своем замечательном НИИ? А?

— Дремучий ты человек, Макарцев. Я еще должен теперь роль науки излагать. Об этом уже все сказано. Только ты не понял и не поймешь. Ты же серый, как рукав манифольда.

— Ты бы лучше сюда подавался, Олег...

— Пока место на кладбище не расхватали, — пробормотал Сорокин.

— Мы бы вместе с тобой здесь такое наворочали!

— Это не по твоей ли наколке, Макарцев, начальник второго УБР хочет со мной встретиться? Меня уже предупредили, чтоб я обязательно к нему зашел.

— И что же ты?

— Да ничего! О чем он будет говорить? На работу звать. На какую работу? Большую, самостоятельную. Очень самостоятельную! Это же совершенно удивительное УБР — начальник есть, бухгалтер есть, план тоже есть — сто пятьдесят тысяч метров, а больше ничего нет. Не-е-ету! Как же они скважины вертеть собираются? Этим самым, что ли? Пальцем? Да?

— Пойдешь?

— И не подумаю.

— Зря, — вздохнул Макарцев. — Зря.

«По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся...» Эх, Сергеич, подумал я, ведь тебе тоже хочется иногда, чтобы время застыло. Лучшее время. Лучшие дни нашей жизни. И чтобы друзья всегда были рядом, и чтоб ничто вас не разлучало... Только не бывает так, нет. Мы сами пришпориваем, подгоняем время — и вот уже неузнаваем лес или подлесок, окружающий нас.

— Мне всего этого в Вартовске во-о-от как хватило, — задумчиво произнес Сорокин. — Но ведь сейчас-то другое время. Другое! И работать надо по-другому.

— Во-во, этого мне и надо! Я тогда своим дятлам с утра до ночи буду долбить: глядите, как Сорокин во втором УБР дела раскручивает! А ну-ка, встряхнемся!

— Не. Не пойду я, Виктор. Прошло мое время.

— Ну, ты даешь. Какое время? Мы же с тобою ровесники.

— Я не о том, Виктор. Не о том... Еще когда Усольцев со мной толковал, дескать, от нас теперь зависит, как и что, я уже и тогда понимал, что поздно уже, что зависит от нас не все, что, быть может, ничто от вас не зависит...

— Зря, — снова повторил Макарцев. — Прав все-таки Усольцев, а не ты. Хотя никогда мы с ним... Но это к делу не относится. Прав он и делом правоту свою доказал, знаю я. К тому же кашу, между прочим, мы заварили, нам ее и расхлебывать. Да дело даже не в этом. Другого боюсь, Олег, я уже говорил об этом. Боюсь, что мы часто так и не узнаем до конца, что мы можем и чего мы стоим. А это, наверное, и есть самое главное. Пик жизни, что ли... Есть даже выражение какое-то... Не помнишь, Яклич?

— Момент истины?

— Вроде того.

— Я в одной книжке читал, — сказал Сорокин. — Не помню только в какой...

— Вот она, наука, — ехидно пробормотал Макарцев. — Он уже столько знает, что ничего не помнит.

— В общем, там так было, — продолжал Сорокин. — Примерно так. Что-то про истину... Ага. Вот так. Стремиться к истине бессмысленно. Она непостижима. Надо, дескать, стремиться к гармонии.

— А можно я буду стремиться к баяну? — вздохнул Макарцев.

Помигал и снова зажегся свет.

— Скоро совсем отключат, — сказал Макарцев. — Живем как по команде: в ноль часов отбой, в семь подъем.

— Замечательное житье, — сказал Сорокин. — Замечательный город Нягань. Налей-ка, пока еще хоть что-нибудь видно...

— А помнишь, Олег, как мы в Вартовске жили? — спросил Макарцев. — Ну, тогда еще, когда все управление помещалось в дощатом бараке, где сейчас базовый склад турбинного хозяйства. Хотя теперь, наверное, и его снесли... Помнишь, весь техотдел тогда — в одной каморочке, здесь работали, здесь, случалось, и ночевали. Мы подолгу тогда сидели в конторе — разговаривали, спорили, мечтали...

— Усольцев, Китаев, Леха Титов...

Жизнь только начиналась, и была она прекрасна, и казалась она бесконечной — разве так у вас не бывало? разве не старались вы продлить, сохранить навсегда то ощущение неразменного счастья, какое дают, наверное, только самые первые самостоятельные шаги? — и сидели тогда долгими вечерами, и работали ночами — что же оставили мы в этих навсегда ушедших днях? что они в нас оставили? — и не ложились, не найдя решения, не нащупав слова, не отыскав формулы или строки, — и пили тогда не от горечи или усталости, а от бестолкового и беспечного света, и любили всех, и все нас любили, — или это казалось, что все нас любили?

Я подошел к окну, за которым была белесая пустота, и в ней то возникали, то пропадали бесформенные тени, отбрасываемые неведомо откуда возникающим светом.

Поздно ночью пришли мы ко мне домой и, наскоро попив чаю, разместились на ночлег. Проснулся я от беспокойного, хотя и очень осторожного звука шагов, приглушенного, сдерживаемого кашля, — встал, прошел в комнату, где расположился мой товарищ. Он не спал. Стоял у окна, переминаясь с ноги на ногу, мял в кулаке седую бороду и сосредоточенно наблюдал за парением светящихся хлопьев снега в голубоватом конусе фонарного огня.

— Саня, тебе что-нибудь нужно? — спросил я.

— Ага. Карандаш и бумагу, если можно.

Утром он ушел, когда я еще спал, а на столе остался узкий листок и четыре строки, где буквы стояли упрямо, отдельно, несоединенно:

Белая улица. Тихо. И только

Падает, падает, падает снег.

Это ненадолго. Да. Ненадолго.

Ну вот и смотри себе, человек.

В конце весны я вернулся из очередной командировки и узнал, что накануне Саню похоронили — сердце.

Было ему сорок пять лет. И еще долгое время, распахнув скрипучую дверь и сделав неполных два шага, я просовывал голову в крохотный кабинетик и машинально заглядывал направо. Но стол Сани был пуст, лишь цветы стояли в обыкновенном граненом стакане. Потом за этим столом расположился новый сотрудник, и только Санин портрет, увеличенный с плохонькой фотографии, остался висеть на стене... Звали его Александр Орлов, он работал в отделе прозы журнала «Дружба народов», редактировал сложнейшие рукописи (позже Чабуа Амирэджиби, известный писатель, напишет, что только грузинская проза обязана Александру Орлову тем, что русский читатель познакомился с романами Нодара Думбадзе, Отара Чиладзе, Гурама Гегешидзе, Арчила Сулакаури, Александра Эбаноидзе, Гурама Панджикидзе и его, Амирэджиби, «Датой Туташхиа»)... Но был Александр Орлов поэтом, хотя всего лишь два или три стихотворения увидел напечатанными...

Протей, ты почему кровавый?

Ты на три четверти из слез.

Любви, надежды, тихой славы

недолго тешил нас курьез.

Друзья, простите мне стихи,

ведь это все от них морока,

и если я умру до срока,

простате мне мои стихи.

Стихи, простите мне друзей,