И все же в эту формулу ворвутся, расталкивая привычные ядерные связи, наши несбывшиеся мечты и неудовлетворенное тщеславие, мгновения удач и полосы разочарований, терпеливое ожидание и яростное нетерпение, тревоги и надежды, наши солнечные ночи и жаркие черные дни на берегу холодного моря.

— Давай, Гриша!

— От винта, нам что-нибудь оставь, — насмешливо басит Морозов. Пришла смена. — Какой забой?

— Тысяча семьсот восемьдесят пять метров тридцать пять сантиметров.

— Тысяча семьсот восемьдесят пять метров и тридцать пять сантиметров, — серьезно повторяет Морозов. — Вахту принял. Точка.

Обложившись рюкзаками и тесно прижавшись друг к другу, мы сидим в темном чреве вездехода, а он мчится, раскачиваясь, по снежной целине. «Подгоняемый нежным пассатом, клипер нес свою парусину и бесшумно скользил по Атлантическому океану, узлов по семи». Вот уже тридцать лет вспоминается мне эта школьная фраза из Станюковича, и каждый раз я открываю в ней необъятность пространства и тайну движения. Час назад мы собирались на вахту, но пришел Володя Шиков и, стараясь казаться равнодушно-веселым, сообщил: самолет вышел из Тюмени, нашей вахте пора лететь на отгулы — вездеход ждет нас. Калязину он сказал, чтобы тот тоже собирался: отставший от своей вахты бурильщик Гена Ослин наконец-то объявился на «горке». Солдатик молча и безучастно наблюдал за нашей предотъездной суматохой, а Гриша строго заметил: «Ты чего сидишь? Ты же в нашей вахте. А мы всегда все вместе. Понял, да?» И Солдатик бросился переодеваться. Все было так поспешно и буднично, что даже сейчас мы молчим в этом зыбком грохочущем мраке, и только огоньки раскуриваемых сигарет на мгновение обозначают лица. Я чувствую рядом чужие спины и плечи. Хотя нет, не чужие — и теперь я знаю это наверняка.

Мне всегда везло.

Лет двадцать назад я услышал о том, что на целине открылась молодежная газета, и пошел брать билет на поезд Рига — Москва — Целиноград. В Москве я встретил редактора этой новой газеты, и тот, улыбаясь своей знаменитой улыбкой, которая впоследствии свела с ума сотрудниц провинциальной газеты, московского журнала и двух центральных издательств, доходчиво объяснил, что штаты заполнены, вакансий нет и ехать мне незачем. В Целинограде мы встретились снова, и в конце концов я был зачислен в редакцию газеты «Молодой целинник» на должность истопника. Это было неслыханное везение: двое моих коллег, приехавших раньше, делили ставку машинистки. Наш бедняга бухгалтер — каково ему было! Его бросало в дрожь, когда он, отсчитав деньги на командировочные расходы, подшивал в дело приказ: «Командировать машиниста Чернова Ю. в г.г. Кустанай, Рудный для сбора материала... Командировать машиниста Розенштейна Г. в Атбасарский район... Командировать истопника Калещука Ю. в г. Аркалык...» Газеты нашей давно уже нет, но каждый год 13 марта, в день рождения «Молодого целинника», мы собираемся вместе, поем старые песни и вспоминаем дороги, на которых взрослели и без которых мы были бы совсем другими.

После целины я собрался в море, на траулере, приписанном к Клайпедской базе экспедиционного сельдяного лова. Прошел медкомиссию, безуспешно пытаясь обмануть окулиста, получил санкнижку моряка, на одной из страниц которой было жирно подчеркнуто: левый глаз: — 0,2, правый: — 0,3, а на обложке поставлен безнадежный штамп: «Годен только на должность камбузника». Проще говоря, уборка судовых помещений и чистка картошки на теплом и сухом в любую погоду камбузе. Мне, разумеется, хотелось в палубную команду, где настоящее дело и настоящий ветер, а камбуз...

Что ж, камбуз, так камбуз.

И опять повезло: добродушный толстяк, ходивший в предыдущий рейс камбузником, а теперь попавший на палубу, робко спросил, не соглашусь ли я поменяться. Еще бы не согласиться! Северное море и Норвежское, Шетландские острова — «подгоняемый нежным пассатом, клипер нес свою парусину и бесшумно скользил по Атлантическому океану...»! Лишь при подходе на разгрузку к плавбазам, если выпадала моя очередь нести рулевую вахту, старпом безжалостно гнал меня из рубки, объясняя это гуманными соображениями: «Так ведь эти, на базах, увидят рулевого в очках и тронутся от изумления...» Но к базам мы подходили не часто. Пять или шесть раз за рейс.

Мне и дальше везло. Повезло и здесь. Повезло, что я встретил этих людей и сейчас сижу рядом с ними, чувствуя их плечи и спины.

Вездеход сбавил скорость, недовольно крутанул носом и совсем остановился.

— Неужто приехали? — удивленно спрашивает Вовка Макаров.

— Не должна еще быть «горка», — отвечает Калязин. — «Горка» еще быть не должна.

Гриша откидывает заледенелую дверь.

— Какая-то буровая...

— Восьмой номер, — поясняет водитель. — Вахту испытателей заберем отсюда.

Солнечный морозный день. К вездеходу неторопливо идут усталые люди. Один из них, укутанный шарфом так, что только глаза видны, останавливается рядом и спрашивает:

— Не узнаешь, земляк?

— Годжа! Откуда ты здесь, Годжа? Ласточки давно улетели...

— Так то ласточки. А мы испытания заканчивали.

— Газ?

— Газ.

— А как же Баку? Отпуск?

— Вот теперь и в отпуск пойду, ага.

— Все сели? — спрашивает водитель. — Поехали. А то улетят без вас самолеты...

— Без нас не улетят...

Взлетная полоса — песчаная насыпь вдоль берега моря, в котором нарождающийся молодой лед соседствует с неумирающими глыбами вечных полярных странников. Дымят трубами запоздалые пароходы. Прямо — силуэт десятой буровой. Слева — тринадцатая. Направо, если бы можно было увидеть, — седьмая.

Тишина. Пустынна взлетная полоса.

— В футбол сыграем, Годжа?

— Сыграем, ага.

Подбегает Норд, деловито обнюхивает рюкзаки. Неподалеку держится еще один пес, черный, патлатый, коротконогий.

— Да это же Ева! — кричит Годжа. — Ева, ага.

— Ничего вымахала...

Ева вежливо тявкает, но Норд строго смотрит на нее, и она умолкает. Норд застывает, настораживая уши. И, внезапно сорвавшись с места, огромными скачками несется к дальнему концу взлетной полосы; Ева поспешает за ним.

— Борт идет!

«Аннушка» катит по полосе. Наверное, кто-то сейчас смотрит в блистер и говорит, облегченно вздыхая: «Вот мы и дома». Сопровождая крылатую машину, восторженно лая, мчатся Норд с Евой — все, как было уже когда-то.

— Молодец, Норд! Взял Еву в науку.

Из самолета показались люди, одетые довольно легкомысленно для семьдесят второй параллели. Они торопятся в тепло аэропортовского балка. Впереди, скользя на утоптанной тропинке и неуклюже размахивая руками, бежит человек в громоздком кожаном пальто и кожаной шляпе с маленькими полями.

— Я сразу домой, — мечтательно говорит Калязин. — Сыны меня ждут. Ждут сыны, ждут...

— Я, конечно, пару дней погуляю, ага, — рассуждает Годжа. — Ну, расчет получу, то да это. А потом — в Баку. Ты был когда-нибудь в Баку, земляк? — спрашивает он у Солдатика.

— Не был.

— Зря. Ты в Баку обязательно приезжай, ага.

И возвращается все, что должно возвращаться, все «после» и все «потом».

— Ты как полетишь? — спрашивает Гриша у Годжи. — Через Куйбышев? Через Москву?

— Можно — через Куйбышев. А можно и через Москву.

— Я тоже думаю слетать, — говорит Гриша. — А что? Неделя все-таки. Успею. Дочку надо повидать.

— Дочку — это хорошо, — говорит Калязин.

— И виноград, между прочим, поспел. Вино молодое... Может, со мной, Годжа, полетишь? В гости заедешь...

— Можно и с тобой, — легко соглашается Годжа. — Только сначала в Баку, ага? Все-таки — два года дома не был.

— Я тоже — два года...

Домой. Дом. Дома...

— Надо, чтоб меня кто-нибудь на харасавэйский рейс записал, — озабоченно говорит Гриша. — Ну, обратно когда полетим. Чтоб заранее сделать...

— Да я запишу, — говорит Калязин. — Пойду сам записываться — и тебя запишу.

— Представить страшно, мне тепе-е-ерь, — дурным голосом поет Годжа, — что я не в ту открыл бы две-е-ерь...