Он так не похож на себя самого, словно угасла в нем жажда деятельного переустройства, а осталось лишь замкнутое настороженное ожидание. Помню дни тревожного и бессильного нетерпения на десятой буровой, когда, казалось, все шло к бесславному и бессмысленному финалу, и это было непоправимо и уже не зависело ни от чьих намерений и поступков. И вот тогда Гриша — именно тогда, я запомнил это, — в двадцатый или сотый раз объяснив мне, почему при спуске инструмента надо делать то и то, а при подъеме — это и это, вдруг сказал: «Тут важно не просто запомнить, что за чем, — запомнить это нетрудно. Важно попять: почему и зачем? И тогда ты не просто не мешаешь — ты уже помогаешь. И тогда на этой свече мы десять секунд выиграем и на этой — десять. А всего свечей восемьдесят. Вот и считай: почти пятнадцать минут спасены для дела. Понял, да?» Я ответил, что понял, но подумал: зачем? Ну кому нужны эти пятнадцать минут, когда мы неделю сидели, пока плашки везли да пока судили-рядили, что со скважиной делать? Зачем? Это такая же неправда, почти такая же, как заносчивые слова старого поэта, который заявил, что настоящий поэт будет писать стихи даже на песке необитаемого острова, будет писать на песке, зная, что следующая волна смоет их. Стихи пишут для того, чтобы их слушали или читали, — разве не так? Конечно, так, и мы с вами знаем это.

Ничего мы не знаем. Для себя это нужно, не для обстоятельств, как бы ни назывались обстоятельства: читатели, слава, план, метры...

— Не уедешь ты никуда, Гриша, — уверенно говорит Шиков. — Ну, что ты, в самом деле? На Вовку Макарова, что ли, обиделся?

— Все равно уеду, — глухо говорит Гриша.

Шиков подходит к окну, вглядывается в темень.

— Пора на подъем идти. Что это Морозов тянет?

Ночью я несколько раз просыпался от форсированного рева дизелей и скрипа лебедки, но эти звуки были понятны, они успокаивали даже, — было ясно, что калязинская вахта вела подъем инструмента. Но дизели часто и надолго замолкали, и это тревожило: подъем идет медленно — почему? Потом стали доноситься глухие удары, и этот звук тоже легко читался: подъем закончен, грунтоноска повисла над ротором, и сейчас по ней колотят кувалдой, выбивая керн...

В девять утра Шиков радостно сообщил, что каротажные испытания на тринадцатом номере прошли нормально, пласты ведут себя прилично. Вот и ладно. Сейчас там проработка скважины, после проработки забурятся. Тридцать два метра — и проект.

А нам до проекта еще метров четыреста...

Шлепается сверху комок мерзлой грязи и разбивается о ротор.

Надо бы буровую помыть. Тепло, самое время. Только вот квач куда-то пропал. Большой квач, он всегда торчал в чане с водой, в котором мы сапоги моем после смены. Забыл я про него спросить, когда вахту принимал. Ну, не беда.

Неторопливо — время есть — выстругиваю палку с набалдашником, распускаю на пряди обрезок шкимаря. Спасибо Калязину за науку. А еще — Сене Воеводову спасибо, незабвенному Сене Воеводову с траулера «Дубиса». Учителя вы мои... Значит, так: уложить пряди крест-накрест, перевязать, перевернуть, снова перевязать. Вот и все. Готово.

— Настоящая швабра, — бормочет Солдатик. — Как на корабле.

— А то, — невозмутимо говорит Вовка Макаров. — У нас в бурении знаешь как?

— Земляк мой на флоте служил. Тоже с Меленков...

Подхватив швабру, Вовка Макаров кричит Солдатику:

— Тожесмеленков! Воду открой!

— Ну вот, — ухмыляется Гриша. — Все при деле.

Бежит по мосткам Шиков. Без шапки, куртка нараспашку. Кричит:

— Останови бурение, Гриша! Проверим аварийные отводы.

— Решил нас учебной тревогой размять?

— Проверь отводы!

Гриша выключает дизель и сразу становится так тихо, что слышно, как в крайнем балке, на кухне, моют посуду, готовясь к обеду.

— Тринадцатая?! — спрашивает Гриша.

— Тринадцатой буровой больше нет, мужики, — медленно говорит Володя Шиков. — На тринадцатом номере неуправляемый газовый выброс.

«Горка» жила хлопотливой предзимней жизнью: торопливо достраивалась, утеплялась, запасала снаряжение и продукты. Курганы фанерных ящиков и бумажных пакетов, железных контейнеров и резиновых мешков громоздились слева, а справа урчала двигателями колонна машин, возле которых не было ни одного человека. Грохотали мехмастерские, хлопали двери склада, ревел бульдозер, пытавшийся сковырнуть наледь и выровнять дорогу. Навстречу мне катил ГАЗ-66 с крытым кузовом, я посторонился, но машина затормозила, и знакомый голос насмешливо произнес:

— Ну, я угорел, Юра. В натуре. Здорово, бичара! Ты откуда взялся?

— Здорово, Мишка! Как я рад тебя видеть!

— А я? Лезь в кабину! — Мишаня повернулся назад и сказал кому-то: — А ты на движок садись. Ничего, поместимся.

В кабине сидел маленький, неправдоподобно волосатый человек — поначалу я решил, что воротник его полушубка тоже вырос откуда-то из-за ушей. Он покорно забрался на двигатель и затих.

— Так откуда ты? — повторил Мишаня, когда мы закурили. — Неужто с седьмого номера выбрался? Вы же там как на острове...

— Оказия была: к нам вертолет за керном прилетал, а завтра должен долота везти — вот я и отпросился у Шикова на один день.

— На тринадцатую буровую посмотреть? Да-а... Есть там на что посмотреть...

— Как это произошло?

— Не знаю. Никто толком не знает.

— А твои как дела? Я думал, ты уже давно на «Урагане». Или на «Урале».

— На «Волге», — буркнул Мишаня. — Хорошо еще, в слесаря не перевели. Дал я тут раскрутку. В натуре.

Волосатый человечек нетерпеливо завозился, но Мишаня посмотрел на него, и тот снова притих.

— Чуть машину не утопил. Ну, промок. Потом лечился. Вмазал, в общем.

— Врешь ты все! — внезапно закричал волосатый человечек. — И не толкайся, не толкайся, Миша! Я все равно скажу! Я должен! — Человечек повернулся ко мне и с неожиданным пафосом объявил: — Он мне жизнь спас.

— Ну, я угорел, — пробормотал Мишаня. — Жизнь! Валенки я твои спас. Вот так будет точнее.

— Жизнь, — упрямо повторил человечек. И принялся объяснять: — Мы на заправку поехали. А заправка у нас знаешь где? Во-он за тем бугром, прямо на берегу. Прилив был, волна сильная шла, дорогу заливало.

— Сам ты заливаешь, — вяло сказал Мишаня. — На хуже волны.

— Не мешай, Миша. — Маленький человечек прочно завладел трибуной. — Ударило раз — у меня руль выбило, я за рулем был. И понесло...

— Варежку нечего разевать, — буркнул Мишаня.

— И тогда Миша — ррраз! — и меня из кабины выкинул.

— Говорил ему — надень болотники. А у него, видишь ли, ноги мерзнут. Валенки он напялил. Не успел получить — и сразу напялил.

— Я по берегу бегаю, кричу: «Миша, Миша!» — а он не слышит. Не хочет слышать. Машину в море несет, а он не слышит.

— Мотор, конечно, заглох, — нехотя сказал Мишаня. — Волны по стеклу плещут. Под ногами тоже, сам понимаешь, пляж. Ну, я забрался вот сюда, где этот сейчас сидит, только ногу спустил вниз и на тормоз жму. Ну, а потом этот догадался за трактором сбегать. Вот и все.

— Все?! — возмутился человечек. — Я думал, его из штанов вырезать придется! Промерз насквозь.

— Конечно, не все, — с ухмылкой сказал Мишаня. — Вмазал я. Потом в контору пошел. Зачем, не знаю.

— Я тебе, Миша, говорил — не ходи, — с обидой сказал волосатый человечек. — Не послушал...

— Ладно, где наша не пропадала, — махнул рукой Мишаня. — Вот так-то, бичара. Значит, тебе на тринадцатый? Что ж, поедем на тринадцатый.

Метель усилилась, и ничего я не видел, кроме пляшущей полоски волн, ничего — ни аэропорта, ни нашей десятки; ровно гудел двигатель, посапывал человечек, уткнувшись мне в плечо, Мишаня вел машину вдоль изменчивой кромки накатывающего слева прибоя, в ветровое стекло со скрипом бил снег, и внезапно в снежной пелене над серой пеной моря мелькнула одинокая тень большой птицы.

— Я думал, птицы уже давно улетели...