А если в минуту передышки подняться на полати верхового, увидишь кругом огни: в порту продолжается разгрузка судов — где-то сейчас там Мишаня; вон третий номер — туда уехал от нас Валера; а это восьмой — здесь, наверное, Годжа: далеко-далеко едва различимы огни тринадцатой буровой — там, быть может, Володя Шиков.
Мы не одни.
Петро и Ибрагим, Толян и Гаврилыч — ведь они тоже с нами; мы не одни.
— Падает проходка, — говорит Гриша. — Пора долото менять.
— Сколько пробурили? — спрашивает Вовка.
— Семьдесят два метра.
— Мало.
— Гляди, мало ему. Наверх быстрее, сейчас сгоняем вира-майна, еще побурим!
Но автоматический ключ скисает окончательно, мы долго возимся с каждой свечой и не успеваем даже поднять весь инструмент, когда за нашими спинами молча вырастает смена — Морозов и три румяных паренька с сонными глазами.
— От винта, Гриша. Через восемь снова выходить — перевахтовка.
Умыться, отталкивая друг друга от умывальника в тесном тамбуре, наскоро поесть — и спать. Это только один день тяжело, когда перевахтовка, зато теперь мы будем в дневной смене. Между прочим, это самая удобная смена.
На котлопункте замок. Я даже не подозревал, что здесь есть замки, — первый раз вижу.
— Чего это они? — недоумевает Вовка.
Через пять минут узнаем: продукты кончились, повариха еще вчера уехала на «горку» и до сих пор не вернулась. Поскребли по сусекам: початая банка тушенки, банка консервированных щей, две луковицы и четыре головки чесноку. Смешиваем все это, варим — пища неприхотливых богов. Во всяком случае, от нее становится теплее.
— Красота-а, — говорит Калязин и мгновенно засыпает.
— Красота-а, — говорит он двенадцать часов спустя, когда Гриша, сдавая вахту Морозову, небрежно сообщает, что пробурили мы сто сорок семь метров. Мне до сих пор не верится — но это так, и только гарь и копоть бесчисленных костров, которыми мы разогревали трубы, и опустевшие стеллажи подтверждают, что мы действительно пробурили почти сто пятьдесят метров за вахту. На козлах осталось инструмента метров на триста, остальные трубы все еще лежат на берегу, медленно вмерзая в твердеющую землю.
— Повариха приехала? — спрашивает Вовка.
— Пока нет.
— Завтра приедет, — уверенно говорит Калязин.
Но повариха не приезжает ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня. День мы продержались на соленом щекуре из запасов Варфоломеича, но Варфоломеич ушел на охоту, и вторые сутки мы гоняем жидкий пустой чай.
Правда, работать стало легче — наладили котельную, и этому обстоятельству мы радуемся, как дети. Вообще здесь у нас много детских радостей: летом — вода, теперь вот — пар...
Когда выдается свободный час и мы занимаемся на буровой уборкой, все рвут друг у друга шланг центробежного насоса. Мощный напор, шланг подпрыгивает, извивается; струя воды, ударяясь о стены, отшвыривает тебя в сторону, но ты удерживаешься на ногах и шланг не выпускаешь, строча по ключам, по свечам, по полу, по плакатам: та-та-та-та!
Теперь появилась новая игрушка — пар. Им отогреваем трубы, ключи, элеваторы, резьбы, а когда есть время — моем буровую. Только редко кому удается вырвать шланг паропровода из рук Гриши. Он может час возиться с ним, по квадратному сантиметру вымывая лед с пола, и делает это самозабвенно — игра да и только. Когда Гриша занят у тормоза, а шланг с паром в руках другого, он бывает невыносим: и приборов, дескать, не видно, и не так вы все делаете, и вообще дух от пара тяжелый... А потом отдаст тормоз Калязину, схватит шланг и пойдет снова — от ротора к пневматическим клиньям, от клиньев к элеваторам, и вот уже шляпки гвоздей сверкают, как хромированные, а мы все играем и играем: та-та-та-та-та!..
Панов в последние дни как-то странно притих, даже из балка своего выползает редко, часами сидит у рации, вслушиваясь в далекие голоса, или подолгу заполняет суточные рапорта, по которым нам начисляют зарплату, — это занятие всякий раз напоминает ему, что он мастер, и Панов относится к нему с трепетным упоением.
— Есть хочется, — вздыхает Вовка. — Может, не пойдем сегодня на вахту? А что? Отобьем радио на «горку»...
— Владимир, — укоризненно говорит Калязин. — Нельзя же бурение останавливать. Ты что — не понимаешь? Останавливать бурение нельзя...
— Понимаю, — уныло говорит Вовка.
— Пока руки держат лом, Владимир, — напыщенно произнес Калязин, — пока бьется сердце...
— Какой там лом! У меня руки спичку не удержат...
Гриша раздобыл кусок странного мяса. Возможно, это мясо мамонта, но нам не до подробностей. Мы бросаем его в ведро с водой и принимаемся варить, но тут появляется Варфоломеич с охотничьими трофеями, и через два часа мы пируем.
— Панова сейчас принесет, — говорит Варфоломеич, вгрызаясь в утиное крыло.
— Соскучился?
— Не без того.
— Опять едите?
Легок на помине. Конечно, это Панов бурчит, переступая порог; всегда он скажет что-нибудь приятное.
— Если бы вы так работали, как едите...
— Если бы мы работали, как едим, — резонно замечает Вовка, — забой был бы не тысячу метров, а сто.
— Гляди-ка, — удивляется Панов. — Шустрый паренек.
— Разве Владимир не прав? — спрашивает Калязин. — Не прав разве?
— Будет вам. Я же понимаю. У меня у самого куска хлеба нет.
— Садись с нами.
— Спасибо. Эх, под такую лыточку да еще бы стопочку, да-а... Чего приуныли, ударнички? Через неделю на отгулы летите, будете цыплятами табака хрустеть да виноградными косточками плеваться. Точно вам говорю! Ну, через десять дней — максимум.
— Михалыч, — говорит Гриша. — А на базу ты сообщил?
— А то. Каждый день и на дню пятнадцать раз. Дохлое дело. Там ведь что? Погоды нет — раз. А вездеход вышел — так он от реки назад вернулся. Лед его не держит, а чтобы вплавь — он не может. Силенок не хватает лед разбить.
— И что же, — спрашивает Вовка, — так и будем ждать, пока река до дна промерзнет?
— Почему? Придумают что-нибудь. Или погода установится.
— Это оно конечно, — ехидно говорит Вовка. — Погода когда-нибудь установится...
— Опять ты? Вот я смотрю на тебя, Макаров, и думаю: ведь ты для экспедиции еще ничего не сделал — а уже чего-то требуешь, чем-то не доволен! Скромнее надо себя вести.
— Ты что, Михалыч, совсем уже, да? — Варфоломеич выразительно крутит пальцем у виска. — Чего он такого требует? Чего?
— Ну, вообще... Я вам что скажу. Вот когда я в Крыму работал, так я по буровой бегал все восемь часов!
— Там же вроде тепло, — добродушно говорит Варфоломеич. — Чего бегать-то?
— А потому что работал! Да! Работал! И до работы было десять километров — так я бежал! И с работы десять — тоже бежал!
— Тебе надо было в марафонцы записаться, Михалыч, — говорит Гриша. — Вот бы и бегал в свое удовольствие...
— И этот! Ну, народ! Я тебе так скажу, Подосинин. Вообще-то ты работать можешь. Когда хочешь. Но редко хочешь! Мы для чего сюда приехали? Работать! А не диспуты разводить — зачем да почему...
— Это ты уже говорил.
— Да! Говорил! И еще скажу. Вот у нас как было? Сказано — делай. И все. И никаких.
— Но зачем же делать, чтобы потом переделывать?
— Зачем, Подосинин? А затем, что надо. Вот так. — Панов замолкает на мгновение и продолжает неожиданным, странным, искренним тоном, и лицо у него становится таким же, как в тот миг, когда он услышал на магнитной ленте голос ребенка: — Ну, что я могу? «Горка» нажимает. На «горку» тоже нажимают. А ведь я им не пацан. Я, сколько себя помню, работаю. Это вон Вовка — сегодня нефтеразведчик, а завтра пойдет в институт какую-нибудь биологию изучать, а послезавтра с портфелем будет на службу ходить: от девяти до шести. Я — нет. Я всегда хотел работать в бурении и всегда работал в бурении. Не везло мне — это да. Все время рядом какой-нибудь шустрый и ловкий оказывался. Я долблю-долблю, а он — раз! — и уже на гребне.
