И он начинает разглядывать стену над своей лежанкой.

Это самая примечательная стена в балке. Три остальные занимают мятые рубахи и грязные полотенца. Зато в центре четвертой, как портрет Мишани в лучшие времена, висит светло-серый костюм в немыслимую искру, рядом приклеены цветная фотографии сестер Вертинских и вырезанный из газеты снимок Вицина, Никулина и Моргунова, тут же ключ зажигания от «Волги» с брелоком в виде старинного револьвера и самодельный нож с пестрой наборной ручкой. Но главное украшение стены, да и всего балка, — большой рекламный плакат кинопроката «Скоро выходят на экраны», изданный в те времена, когда Ибрагима наверняка пускали только на детские утренники.

— «Хозяин тайги»... Нет, на эту мы не пойдем. Там Высоцкий играет, но поет мало. Это... это про сельское хозяйство... Вот... Вот это нам подходит. «Каждый вечер в одиннадцать». Вещь! Значит, так: вечер, идут мужики из ресторана, магазины, естественно, уже закрыты. Один говорит: мне надо позвонить. Подходит, пек-мек, а номер забыл. Смешивали, наверное. Когда смешаешь, всегда так, в натуре. Да-а... Ну, а те ему говорят: мы тебе сейчас по одной цифре назовем — это и будет номер, звони. Ладно, говорит. Набрал номер, ждет. Женский голос: вам кого? Мне, говорит, вас. И тут нам ее показывают. Квартира хорошая, отдельная, музыка играет. А она на тахте лежит. Чешская, по-моему, тахта. Раньше по сто восемьдесят они были — брал, знаю... Да-а... Поговорили они. Но как-то без толку. В общем, она его бортанула. Идет он по улице. Один, те куда-то делись... И тут подлетает мотоцикл! Товарищ капитан! Граф Тулупьев перешел границу!

— Какой граф? — не выдерживает Калязин.

— Бывший. А сейчас шпион. Не возникай. Дальше... Он, конечно, в органы. Там уже все сидят. Сейчас, говорят, будем брать или во второй серии? Решили, что во второй. Устроили графа на работу, таксистом. А этому генерал говорит: ты должен проникнуть в их осиное гнездо. В натуре. И тут он песню поет. Я в весеннем лесу, говорит, пил березовый сок. С ненаглядной певуньей, говорит, в снегу ночевал...

Калязин скептически улыбается:

— Путаешь ты все.

— ...Или в стогу, не помню. В общем, он в их гнездо попал. Проник, значит. Его, правда, там чуть не замочили, но он тоже приемы знает. Ну, а тут пора уже графа брать, таксиста. А то он наворочал! Балок, в котором они с корефаном жили, спалил. Диспетчерше из парка — пацана заделал. Взяли графа. А этот снова идет звонить. И опять телефон забыл! Начинает искать, с кем тогда пил. Как уж он их нашел — в толк не возьму. Но — нашел. Идет. Чембары новые, в кнопках, не иначе как из гнезда привез. Звонит. Та же квартира, музыка играет. Она трубку снимает, а он молчит. Да-а... Вещь! В натуре.

— Миша, — говорит Ибрагим. — Ты прямо артист. В гости приедешь? Домой ко мне приезжай. Гиждуван, это с Бухарой рядом. И ты, Гриша, приезжай, пожалуйста. И ты, Петро. И ты, Юра. И ты, Калязин. И ты, Толик. Все приезжайте, пожалуйста.

— Сестра у жены есть? Или подруга? — спрашивает Толян.

Что-то щелкает в пластмассовом ящичке транзистора, и совсем далеко, в какой-то другой жизни, возникает голос женщины, прозрачный и печальный.

— Тише! — говорит Мишаня.

Хотя и так все молчат.

«Ай бэг ёр пади, ай невер промис ю зе роуз гарди...» — грустно поет Лина Андерсон. «Прости, я никогда не обещала тебе розового сада...» — так, что ли? Что же обещал тебе я? Розовый сад? Розовый куст? Или одинокий цветок, вырванный вместе с землею в дождливом останкинском скверике? Земля осыпалась на колени, застревая в ворсинках твоего платья...

Быть может, в этот час на всей земле тысячи или сотни тысяч мужчин молча внимали голосу чужой и далекой женщины, шли за нею и уходили от нее — и чем дальше уходили, возвращаясь к делам, повседневным тревогам и обязательствам, тем нетерпеливее и мучительнее вслушивались в ее голос, не понимали слов, но угадывали, волнуясь и надеясь, их тайный смысл. Или придумывали — и слова, и их значение — разве с вами так не бывало? Мир пульсировал, как зеленый глазок индикатора настройки, то сжимаясь до пределов балка, то улетая до самых дальних звезд...

— У тебя дети есть? — неожиданно спрашивает меня Толян.

— Сын.

— Большой?

— Двенадцать лет.

— А моему два года, — говорит Петро. — Да-а... Мы лет десять никого не могли родить. Думали, что уже не сумеем...

Гриша загадочно улыбается, резким движением выдергивает из-под самодельного стола магнитофон и, порывшись в картонной коробке с надписью «Монимпекс», достает кассету. Сначала слышится шорох, потом молодое дыхание Клавдии Шульженко: «Я помню голос в сумраке вагона, чуть освещенном блеском ваших гла-а-аз...»

— Оригинальное освещение, — бормочет Мишаня.

«Па-а-ад этот стук колес в их ритме полусонном я слушала ва-а-алнующий рас...» — снова шорох, треск, и вдруг в балок вошла нервная тишина, нечеткий звук шагов и два голоса — веселый и ломкий: «Мама, не подсказывай. Я сама. Папа!» — и грустный, хотя очень старающийся казаться бодрым: «Гриша! Ты слышишь нас, Гриша?..»

Дверь скрипит, словно разрывается ткань. На пороге стоит Панов. Лицо у него странное, растерянное, даже какое-то застенчивое. Он смотрит на замолчавшую кассету и говорит:

— А я слышу — дети. Думаю: откуда на буровой дети?..

— Старший мой, — задумчиво произносит Калязин, — так тот еще ничего, помнит. А младший — то папа зовет, то дядя...

— Вот он где. Север, Калязин. Понял? То-то...

Калязин с подозрением посматривает на Панова, но в голосе того нет обычной сварливости и злобы. Какая-то надтреснутость, неприкаянность, но не злоба. Он присаживается на угол кровати, снимает тирольскую шляпу, и слипшиеся волосы, распавшись на жидкие пряди, обнажают аккуратную плешь.

— Ведь какая у нас жизнь, а? Сегодня здесь — завтра там. Метры, тонны, прихваты, выбросы, консервы, вертолеты... Нашел — иди дальше. Не нашел — отвали, дай другим. Верно я говорю, Гриша?

Гриша не отвечает. Он заворачивает кассету в целлофан и прячет се в картонной коробке. Потом спрашивает у Петра:

— Ты заметил, что гуси кучковаться начали? Тренируются, им через месяц в дорогу...

— Эти гуси вообще забавный народ.

— Ну да. Про них книжка специальная есть, я читал.

— В Грозном? — усмехается Петро.

— Не-а, — Гриша снова роется в картонном ящике. — Путёвая книжка. Там одно место, это про то, как гуся с подругой разлучили... Сейчас найду. Ага. Вот.

И Гриша начинает читать:

— «...Стая летела почти над самыми верхушками деревьев, облака перед ней смешались с плотным туманом, приникшим к самой земле. Белая стена тумана, подобно меловой скале, выросла перед ними. Летевший впереди гусак издал громкий, предупреждающий об опасности клич...»

Калязин выполз из спального мешка, пересел ближе. По лицу Ибрагима блуждает странная улыбка. Толян неподвижен и тих. Только Панов, разочарованно поглядывая на Гришу, мрачнеет с каждой минутой.

«...Он поборол этот ток и вновь обрел способность управлять полетом, но теперь соединявшая их связь оборвалась, и он мгновенно понял, что ее уже не вернуть...»

Петро берет из рук Гриши серый растрепанный томик, читает:

— «Чужак с острова Барра». Фред Бодсворт. Да-а...

— Вот написал мужик, — восхищенно говорит Гриша. — Будто сам гусем был!

— Почитать дай, — просит Толин.

— Бери.

Панов нахлобучивает кожаную шляпу до бровей, открывает рот, но тут распахивается дверь, и в балок влетает Шиков.

— А на тринадцатом, — радостно кричит он, — триста двадцать метров пробурили! Зульфир за вахту сто пять взял!

По виду Шикова ясно, что за эти сто пять метров руки его вспомнили все, чему научились за неполный год в вахте Зульфира.

— Тебе-то что с того? — набрасывается на него Панов. — Колонну опрессовывать пора, а тебя по дружкам носит! Работать надо. Работать! Понял?

Они уходят, но стекла еще долго вздрагивают отзвуков удаляющихся, но не стихающих голосов. Калязин вяло перелистывает книжку, долго сидит над какой-то страницей, шевеля губами, приборматывая, потом спрашивает, ни к кому не обращаясь: