Разберем это подробнее.
Автор застает своих героев в разгар девятой пятилетки. Уже оторвавшись от отчего дома и еще не обжив толком нового для себя пространства, они. как птицы на пролете, сгрудились на зыбком гнездовье посреди Самотлора — под ними настил буровой и девять метров забутованного торфа. Пока им все едино — рабочий балок или общага, еще снисходительны к женатым их боевые подруги, все они молоды, азарт захлестывает их. Буровой мастер Виктор Китаев умело зажигает ребят — достать бригаду Лёвина, имя которого у всех здесь на слуху, и они бросаются вдогон, гордые уж только тем, что посмели замахнуться на мировые рекорды проходки, ревнуя других и друг друга к уровню сноровки, мастерства и близившейся им скорой славе. С изумлением замечает писатель, что здесь, на Самотлоре, обесцененные газетными штампами слова «означают реальные отношения между людьми, по-прежнему приносят радость и причиняют боль, порождают азарт и смятение, унижают и возвышают». Несколько легковесно воспринимая жажду самоутверждения как некую самодовлеющую ценность, с открытой душой входят он в это малое пространство, где царствуют бурильщики и ликуют юные помбуры, где колдует над скважинами томящийся дерзкими замыслами технолог Макарцев, ревнитель их братства и чести. Но вот, сначала как бы в пол взгляда, а затем все более отчетливо Калещук видит, что буровой мастер Китаев, в котором уже проглядывает будущий партийный работник, хотя и использует отменно свои комиссарские способности, занят в основном оголтелой руганью с диспетчерской службой и рысканьем по складам за всякой технической нужностью в ущерб своим прямым функциям инженера. Что технологические замыслы Макарцева, его поиски оптимальной организация работ натыкаются на глухую стену равнодушия, и срывающийся от отчаяния его голос, в сущности, неразличим в реве медных труб, славящих Самотлор. Что со свистом пробуренные рекордные скважины из-за технологических просчетов выходят из строя, так и не послужив толком для нефтедобычи. Что все возрастающие плановые задания не обеспечены необходимым запасом оборудования, инструментов, материалов, а люди, работающие на износ, — кровом в столом, яслями и школами. горячей водой и нормально действующей канализацией. Но разве наша жизнь исчерпывается одной только работой? И рушатся человеческие жизни, сгорает вместе с письмами несостоявшаяся любовь, гаснет вера, истончается надежда.
Писатель в России испокон века служил как бы звонарем, раскачивающим колокол: мор ли, война ли, утрата ли общественной совести — гремел набат! Проблемы деревни вошли в сознание горожан не только опустошенными прилавками и конъюнктурой рынка, но и мужественным словом Овечкина и Дороша, Лисичкина и Стреляного, Черниченко и Иващенко (называю, по смыслу заметок, лишь публицистов) Однако, ознобленные их горячими словами, мы как-то стали упускать из виду, где начинается путь металла для плоскореза, солярки для трактора, газового биллона для сельской кухни. Мы не задумываемся, что списанные долги и «мясные» доплаты колхозам покрываются государством прибылью от тюменской нефти и газа, а прибыль эта складывалась, к сожалению, и в результате долгого небрежения социальным развитием драя.
С гневным сарказмом и нескрываемой горечью показывает Юрий Калещук, как это небрежение, накладывался на общие проблемы региона, неуклонно повышает уровень хозяйственной энтропии, всегда чреватой полным хаосом То, от чего отмахивалась жадная до работы и славы молодость на Самотлоре в конце шестидесятых, бьет по Варь-Eгану в середине семидесятых и всплывает вновь в Нягани в начале восьмидесятых. В его героях, конкретных, названных людях, как в металле, начинает накапливаться усталость Можно ли оправдать условия, при которых главный инженер нефтедобывающею управления говорит о своей работе: «На амбразуру человек падает, когда уверен, что закроет пулемет. А если не закроет? Второй раз не упадешь...» Можно ли простить хозяйственной практике, когда талант Макарцева, его истовая готовность к самоотверженному труду разменивается на отупляющую бесконечную борьбу с усугубляющейся год от года неразберихой?
Через всю книгу проходит Макарцев, судьба его драматична — чему она нас хочет научить? Время отдано работе, ум и способности — работе, совесть — работе, в сущности — жизнь. Семья, быт, деньги — это все потом. И вот что важно: такое отношение Макарцева к делу органично, нет в нем ни позы, ни корысти, одно лишь остается непреложным — чувство долга, едва ли даже осознаваемое им самим. Знакомы ли, встречались ли вам такие люди, те самые, которые на пестром фоне амбивалентной грусти, беспроигрышно вычисленной программы имитаторства и уж, конечно практически не таящегося паскудства «деловых» деятелей стали выглядеть едва ли не дураками. Иные сознательно отстраняются от смертельно надоевших издержек плохо организованного труда — он из последних сил стремится его организовать. Другие победоносно и раньше срока рапортуют, шелестят орденскими книжками и рвутся к должности — он упрямо портит устраивающую всех картину грубыми фактами, выбивая вожделенные древки алых знамен из хватких ладоней. Третья, наконец, воруют, открыто и в охотку — он одним только своим существованием лишает полной радости их беззастенчивую наглость. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что он родился в предвоенную пару, что черной’ оспою войны отмечено его детства что внезапное и сокрушительное падение всенародного идола потрясло его юность, что новой надеждой была окрылена его молодость и что надежда его была обманута вновь. И все же! И все же ничто не поколебало ни чести его, ни чувства долга перед страной.
Не странно, что Макарцев не вписывался в эпоху казенной отчетности и бюрократической показухи. Не странно также, что безразличны, а порой и безжалостны к человеку были его руководителя: призванные дать план любой ценой, они и не могли быть другими. И естественно вполне, что посеянное ими спустя годы взойдет нежеланием способных специалистов идти на руководящие должности, своего рода «социальной осторожностью». «У подобных людей ни учебные заведения, ни мы не воспитали высокого политического сознания и чувства ответственности за благополучие страны...» — должен будет признать на пленуме Тюменского обкома генеральный директор объединения Усольцев. одни из первых руководителей китаевской бригады. Так! Но ведь и не так! Макарцева не надобно учить политграмоте и не след всуе толковать ему о долге и честя. Это мы перед ним в долгу, а честность, честь и Отечество для него нерасторжимы. И вот еще какую закономерность высвечивает автор. Меняется руководства приходят новые, относительно молодые люди, уже как бы чувствующие дыхание того, что мы нынче зовем очищением И все же и у них нет ни времени, ни желания приглядеться к Макарцеву, к таким, как он. Они привозят с собою и создают на новом месте штаб из «своих» людей, достоинства которых им известны, а отдельные недостатки извинительны. Начинается героический штурм тех же задач, над решением которых бьется Макарцев, искоренение тех же недостатков, в борьбу с которыми он положил жизнь, затем — очередной срыв плана, затем снова меняется руководство, снова в интересах «своих» людей задвигают Макарцева, как пешку, на какое-то иное поле деятельности, и каждого нового начальника не устраивает наличный «человеческий материал», с которым ему несподручно начинать очередной героический штурм.
Здесь следует определиться. За многие годы в нашем общественном сознании укоренилось опасное заблуждение, что все экономические вопросы можно решить чисто политическим путем. И коль скоро поставленная задача не решается исправно и в срок следует лишь поменять одних людей на других, так сказать, «более лучших», и тогда уж дело сладится само собой. Осмелюсь однако, заметить, что не волюнтаризм порождает бесхозяйственность, он лишь усугубляет ее. Именно отсутствие надежно регулируемого механизма в экономике на всех уровнях руководства порождает волюнтаризм, грозные окрики и сверкание карающих шашек над повинными поневоле головами. И за все это люди неизбежно, как в дурной игре, расплачиваются своими судьбами. Но в каждом человеке есть определенный запас прочности: их умно, не по-хозяйски, а уж если совсем по правде, преступно это — допускать, чтобы предельные нагрузки ломали человека.
