— Промысловики рванули скважину, — сказал Теткин, заметив, что я все еще продолжаю оглядываться на оставшийся позади дымный карьер.

— Зачем?

— Не зачем, а почему?

— Хорошо. Почему?

— Вели сварочные работы на устье, а газ возьми да шарахни.

— Газ?

— Ну да. Надо было осмотреться как следует, а они... В общем, теперь на нас баллон катят: дескать, цементаж был проведен плохо, не продавили толком, цемент до устья не дошел, а там газовая шапка образовалась.

— А-а...

Наверное, подумал я, так оно и было, как нефтяники предположили: не раз случалось подобное. Рассчитывают, рассчитывают буровики объемы тампонажных работ, — а там каверна, там прорыв пласта, а там еще черт-те что, но скважину надо сдавать, надо бурить другую, пятую, сотую. Да и промысловики подгоняют: давай-давай. Что же дали? А ничего: тысячи метров стальных труб, десятки тонн цемента упокоились в земле, а вместе с ними так называемый овеществленный труд тех, кто добывал руду, плавил сталь, катал трубы, вырабатывал цемент, вез все это за тыщи верст и, наконец, бурил злосчастную скважину, — все похоронено, похерено, утрачено навсегда, дни, недели, месяцы оказались прожиты по чужому, подложному календарю, да полно: прожиты ли вообще? Знаем ли мы, осознаем ли, что изменилось окрест безжизненной, омертвленной пяди земли? Промышленная революция, вооружив в прямом и переносном смыслах, одарив подлинными и мнимыми благами, наградила нас еще и «тоннельным видением» — слово «кругозор» стремительно тяготеет к тому, чтобы остаться лишь названием долгоиграющего журнала. На Красноленинском своде, так уж повелось с первого дня, преодолевали трудности, создавали их, опять преодолевали, считая главной целью то строительство скважины, то прокладку трубопровода, то возведение насосной станции, — но комплекс задач по освоению недр и обживанию пространства привычно откладывали до иных времен, не замечая или стараясь не замечать, что вот оно, иное время, мы в нем живем. Конец февраля 86-го: о чем бы ни возникал и с кем бы ни заходил разговор, у меня появлялось ощущение, что все еще продолжается, продолжается, не может закончиться декабрь 83-го, что опять все сначала, и опять, и снова... Заместитель генерального директора по геологии Сергей Сергеевич Николаев, когда я заглянул к нему в этот приезд, сразу же принялся говорить о сложностях эксплуатации месторождения: «Представляете, коллекторы на Талинке — гидрофобны!» Я ужаснулся, вообразив на миг, что где-то километрах в трех подо мной клокочет необъяснимой ненавистью к воде спрессованная земная твердь, и спросил: «Почему... гидрофобны?» — «Эффект Жамэна!» — тут же ответил Николаев и, пока я припоминал, чем вызвано это свойство пластов (что-то примерно так: в слабо выраженных, неравномерных коллекторах сечение капилляров переменчиво, и пузырьки газа, содержащиеся в нефти, сопротивляются деформации и запирают нефть в пласте» — но при чем тут вода? — подумал я, но спросить не успел), он стремительно продолжал: «Надо тщательно подобрать реагенты вытеснения... Наши керны разобрали все НИИ — ломают головы... Возможно, вместо закачки воды надо будет использовать газ...» «Послушайте, — перебил я, — но если потребуется закачка газа, то и вся система наземного обустройства месторождения должна быть... э-э... несколько иной?» — «Совершенно иной! Мощные компрессоры. Трубы, рассчитанные на более высокое давление. Быть может, газлифт. Да-да, пожалуй, газлифт — здесь мощный газовый фактор...» — «Скажите, Сергей Сергеевич, а разве нельзя было... эту самую гидрофобность выявить — раньше?» — «Да вы что! Каким образом? У нас не было достаточного геологического материала. Первая технологическая схема обустройства была составлена по пяти скважинам. С гидрофобностью мы столкнулись уже в ходе эксплуатации!» Не впервые встречался я с Николаевым, и всегда-то меня пленяла в нем увлеченность геологическими загадками, но на этот раз какое-то иное чувство шевельнулось во мне. Может быть, шло оно от желания услышать наконец нечто не из области отдельных загадок или даже феерических попыток их решения, а выстраданную программу осмысления загадочного мира, с которым столкнула судьба и производственная задача? Только снова и снова я слышал про то, что начинать надо было с опытно-промышленной, пробной эксплуатации, что объем исследовательских работ непременно следует увеличить, что — представляете? — существуют зоны повышенной обвальности, что гидрофобность — явление уникальное, интереснейшее, однако, к сожалению, отрицательно влияет на продуктивность скважин в процессе эксплуатации, — все это было занятно, но почти невесомо, то не слова уже были, а только их оболочка: за таким интереснейшим явлением, как гидрофобность пластов, отчетливо просматривалась необходимость переделки обустройства месторождения, которое и без того стоило здесь адских мук и еще цифры с несколькими нулями — но разве любознательность ею оплачивалась? нет — самоуверенное полузнание, с каким неизученное, неисследованное, неведомое, по сути, месторождение было запушено в промышленную эксплуатацию...

— Может, и мы дали маху, — снова подал голос Теткин. — Тут черт знает какие стволы. У нас — проблемы. У промысловиков — проблемы. — И сказал водителю: — Давай сначала на 139-й куст.

Понятно, что проблемы промысловиков во многом произрастают из проблем бурения. Ясно и то, что буровикам нет дела до агрессивности глин или до ненависти к воде, которую испытывает деградировавший песчаник, — однако все неразрывно. Мне приходилось как-то слышать от Лёвина, что бурение на площадях, где гарантирована нормальная добыча, несравненно легче, нежели там, где методы разработки месторождения еще не доведены до ума. Не знаю, в чем тут дело, но такому буровику, как Геннадий Михайлович Лёвин, я привык верить на слово. К тому же знаю наверняка, что обстоятельство, обозначаемое размытым сочетанием «недостаточная геологическая проработка месторождения», оставило рваный след в жизни многих людей Нягани. Конечно, за последние два года буровики все же сильно поднаторели, несправедливо было бы не заметить этого. Тогда, в конце 83-го, едва ли не любая скважина грозила если уж не аварией, то осложнением — по крайней мере. К некоторым из тайн удалось подобрать ключи. Начальника УБР-1 (тогда оно было единственным, сейчас одно из трех) Александра Евгеньевича Путилова я застал в конторе под вечер. Он не скрывал своей радости и на протяженна всего нашего разговора любовно оглаживал взглядом три переходящих Красных знамени, стоящих в кабинете: «В 1985 году управление впервые — впервые! — выполнило план по всем технико-экономическим показателям. Этот результат мы готовили, он не случаен. Много работали с коллективами буровых бригад, глубоко анализировали организацию труда, дисциплину...» — «А в плане технологическом?» — поинтересовался я. «Тут нам ершовский метод помог». — «Какой?» — «Ершовский. Его в Ершовском УБР применяют. У них растворы на полимерной основе — хорошие результаты дают! Полетели туда, целый вертолет синтетических волокон от них привезли. И главный инженер ихний, Степанов, приехал. Здорово он нам помог. Одну скважину провел вместе с нами, растолковал, как и что...» Вот оно как. Попались на глаза технологические отчеты Ершовского УБР. Кое-что сопоставили. Обмозговали. На себя примерили. И вместе с ершовским главным инженером — добрейшим, видать, мужиком — осуществили то, до чего три НИИ дотумкать не сумели. Да, в статьях Коли Филимонова три института назывались — Сиб-НИИнп (Тюмень), ВНИИБТ (Москва), ВНИИКРнефть (Краснодар). Могучая кучка. «А эти растворы... на полимерной основе... подходят для всех скважин Талинки?.» — «Нет, — покачал головой Путилов. И повторил: — Нет. Тут участки... такие попадаются, что мы ничего сделать не можем... Наука обещает нам, обещает... А мы пока посылаем на 119-й куст, в центр этого гиблого угла, бригаду Юдина, лучшую бригаду управления...» Он не сказал мне, что вокруг «центра гиблого угла», на периферии, оставалось еще изрядное пространство: там пахали, перепахивали, распахивали, запахивали неподатливые недра буровики УБР-2 и Тюменского УБР. Впрочем, первое-то управление уже успело хватить лиха. Когда Путилов приехал сюда из Сургута (а я встретился с ним впервые тогда же, неделю или десять дней спустя после его назначения), мне показалось, что в своем нетерпеливом стремлении немедленно изменять течение дел (у него были основания думать, что никакого течения нет, что в УБР время остановилось) он не станет щадить ни себя, ни других. Что касается себя — его права Но как быть с остальными? У них свои планы, свои представления о будущем, свои надежды. Свои имена. Я всегда любил читать отчеты о путешествиях отважных мореплавателей, их дневники, письма, осторожно перелистывать ломкие желтоватые страницы старых географических книг. Кук. Лаперуз. Беринг. Невельской. Беллинсгаузен. Седов. Брусилов. Норденшельд. Нансен. Русанов. Восхищало мужество этих людей, холодное презрение к опасности, бесстрашие перед неведомым... И все же много позднее, когда случалось перечитывать любимые с детства книги или в руки попадали другие, подобные, какая-то странная, тревожная, мешающая мысль начинала просачиваться меж старинных строк. Эти люди знали, на что и во имя чего они идут. Но что знали другие — те, кто доверился им? Корабли Лаперуза поглотило море, их растерзали острые пики коралловых рифов, опутали липкие водоросли лагун. Но сколько безвестных матросов погибло вместе со знаменитым капитаном? Сто? Триста? Тысяча? Русанов отправился на своем хлипком, смешном куттерочке «Геркулес» обследовать Шпицберген — такова была официальная версия. Однако неожиданно для всех после Шпицбергена Русанов махнул на восток, искать дорогу в Тихий океан! Он был один? Нет. С ним исчезла его невеста, Жюльетта Жан. Капитан Кучин. И еще восемь человек — штурман, два механика, кок, четыре матроса. Их имен мы не знаем. И не узнаем никогда, открыл ли им Русанов истинную цель своего путешествия — до выхода в море, во время обследования Шпицбергена, при прокладке курса к Новой Земле — или не разделил обжигающей тайны своего честолюбия ни с кем: стоят ли они ее, этой тайны?.. «Не те люди!» — резко ответил мне Путилов, когда я спросил у него в первую же встречу, что думает он о коллективе управления, и тогда я еще не знал, что эта замечательная формулировка будет преследовать меня во время последующих поездок по тюменским краям, а я буду гадать, кто же они — «те» и где же их взять... Немного позднее мы увиделись в Сургуте с Лёвиным, и тот поинтересовался: «Как там в Нягани наш Путилов? Прижился?» — «Ты знаешь, Михалыч, — сказал, я, — его, по-моему, какой-то внутренний огонь сжигает...» — «Внутренний? — засмеялся Лёвин. — Да он чуть ли не в первый месяц контору спалил! Во пламя было! Аж отсюда видно! А ты говоришь: внутренний огонь, внутренний огонь...» То была шутка, конечно. Но уже не на шутку, а всерьез вместе со старой конторой сгорели не только чьи-то дурные повадки, вздорные претензии, равнодушная леность, нерадивая безграмотность, бестолковое, суетливое угодничество — в том огне сгорели еще и чьи-то надежды... Но разве пристало рассуждать о личных планах, о частной судьбе, когда надо было работать, надо было выполнять план, надо было давать нефть стране?