— Нет, тут не одна машина, — настаивал Ладошкин. — И вообще: самосвалы должны вести отсыпку круглосуточно. А у вас как выходит?

— И у нас круглосуточно, — твердо сказал Симонов.

Ладошкин возмущенно всплеснул руками, а я, поглядев на заснеженную дорогу, где не было видно никаких следов, кроме наших, сказал негромко:

— Одна машина в сутки — это и есть круглосуточно.

Ладошкин засмеялся, Симонов и Пичугин поглядели укоризненно; Пичугин собрался было даже что-то сказать, но не успел.

— Вот что, — властно заявил Николай Иванович. — Это дерьмо срыть бульдозером и выбросить к чертовой матери. Сделать отсыпку настоящим песком.

— Сделаем, Николай Иванович! — с готовностью поддержал Пичугин.

— Да это песок... Только сверху глины попало, — упрямо тянул Симонов, но его уже никто не слушал.

А Ладошкин сказал мне:

— Конечно, надо бы на каждый объект направить наших людей, чтобы следили за качеством работы. Но как это сделаешь, если объектов десятки, расстояния вы представляете, а сотрудников у нас всего четверо?..

— В общем, так, — заключил Николай Иванович. — Давайте действовать. Хватит раскачиваться. Сейчас у вас возможности есть. Шутка ли — в одном тресте девять «катерпиллеров»! У меня, помню, в семьдесят четвертом, в Вартовске, на три треста был только один. Так за ним трейлер был закреплен. И этот один-единственный «катер» по нескольку раз в день с объекта на объект перевозили... — Взглянув на часы, Наконечный спросил у Пичуги на: — Надо бы еще на Ем-Егу попасть. Как ты думаешь, Григорий Михайлович, прорвемся?

— Прорвемся! — уверенно ответил Пичугин.

А мы с Ладошкиным поехали горбатой дорогой вдоль трассы водовода. Траншея, кое-где залитая водой и промерзшая, в иных местах была присыпана снегом. Сваренные плети труб лежали вдоль траншеи. Ладошкин поглядывал на них и озабоченно бормотал:

— Укладывать надо, укладывать. Укладывать и зарывать... А то сорвется метель, завьюжит все, придется чистить, значит, новый расход...

Еще он говорил:

— Конечно, кулак — это хорошо. Только они Николаю Ивановичу с легкостью обещают, а уедет Наконечный — про все позабудут, кроме «трубы». «Катера», между прочим, под «трубу»-то и дали... «Труба» — она сегодня нужна. А наша нефть — только завтра... Хотя нет — и сегодня тоже. Но как ее брать, если водовод еще наполовину не готов, водозабор лишь в проекте существует, а под ЛЭП только изыскания ведутся... И все же теперь хотя бы шевелиться начали. При новом генеральном директоре. Прежде ничто никого не колыхало...

Красноватый диск солнца, на миг появившийся в просвете между деревьями, уже наполовину врос в снег.

— Еще и трех часов нету, — озабоченно сказал Ладошкин. — Солнце свое уже отработало. А мы... — Он вздохнул. — Если ошибки заложены в стадии организации, в процессе планирования или управления, то мы, хоть круглосуточно работай, дела не поправим. Нам говорят: а-а, вы в девять вечера уже с работы ушли! могли бы и в двенадцать, а вы — в девять! плохие вы патриоты... Ладно, будем хорошими патриотами. Станем уходить в полночь, а возвращаться на работу в три пополуночи. Так что же от этого? Новый трубоукладчик на трассе водовода появится? Новый дом вырастет, хотя под него ни панелей, ни тепла, ни света? Или детсадик?..

Был он уже не молод, слегка лысоват, говорил просто, но всегда дельно и весомо. В праздной толпе такие люди бывают неразличимы. Но, по правде говоря, им и в голову не придет затесаться в праздную толпу, времени на это у них никогда не бывает. Со своим талмудиком, где на разграфленных от руки страницах плотно выстроились цифры, показывающие степень готовности каждого объекта, невзрачный, в затасканной рабочей одежонке, Ладошкин мало походил на кого-нибудь из тех, кто, по непроверенным сведениям, держал на плечах небесный свод. И все же, отойди он в сторонку, я не поручусь, что мир останется в равновесии.

Уже совсем стемнело, когда мы с Ладошкиным вернулись в поселок: в его кабинетике сидели, дожидаясь хозяина, четверо проектировщиков из Перми, прибывшие по указанию министра, чтобы помочь в изыскании, прокладке и ремонте лежневых дорог; Ладошкин сходу включился в оживленный разговор:

— На какую сумму планируются работы?

— Три миллиона.

— Пятнадцать километров, — то ли спросил, то ли сказал Ладошкин. — Не густо. Ну да ладно. И на том спасибо.

— Почему пятнадцать? — удивился главный из пермяков. — Десять...

— Откуда?! — в свою очередь изумился Ладошкин. — Дорога в щебеночном варианте?

— Щебенка.

— Тогда считайте. Урал здесь рядом, щебень стоит четыре рубля за тонну. А в Перми сколько?

— Семь.

— Вот так. А в Ленинграде... — Ладошкин неожиданно зажмурился, будто что-то очень приятное припоминая, — в Ленинграде семнадцать... Здесь, повторяю, четыре. Так что под три миллиона — пятнадцать километров, и никак не меньше.

Родом Ладошкин из Ленинграда, на Севере десять лет, про ту свою жизнь вспоминает не часто, да и воспоминания эти, как я заметил еще по дорожным репликам, носят профессиональный, инженерный характер. Вот так однажды ехали мы с главным инженером строительства Рогунской ГЭС по горной дороге, и он, рассказывая о поездке на Памир, говорил не о диких красотах, не о захватывающей дух высоте или непостижимом величии гор, а не уставал повторять, каков расход воды в Пяндже и какие замечательные створы на Вахте...

Я посидел немного, собираясь с силами; Ладошкин, слегка раскрасневшийся, словно совершил легкий послеобеденный моцион по сосновому бору, яростно теребил пермяков, то доставая их вопросами, то разочарованно вздыхая, услышав ответы; пермяки дожидались хозяина кабинета явно из вежливости, полагая, что сейчас они определятся с ночлегом (словечко это они уже усвоили), ну, а поутру, со свежей, ясной головой, можно и за дела приниматься; не думаю, чтоб Ладошкин отпустил гостей раньше полуночи — вот он и чай умолил спроворить, и какие-то дополнительные сведения запросил у сотрудниц, — завертелось колесо, завертелось!.. Я потихоньку поднялся и отправился в диспетчерскую УБР.

Селекторное совещание было в разгаре, вокруг рации густо толпился ответственный народ — руководители различных служб и участков, дежурный начальник смены Миша Казаков ютился на подоконнике — его и тут уплотнили, посреди крохотной комнатенки барственно расположился некто в кожаном пальто с зябко поднятым воротником, а в эфире властвовал Иголкин, с иронией допытываясь у кого-то:

— Ты мне, неучу, объясни, зачем тебе пластмассовый фильтр, а не резиновый, если параметры у них одинаковые?

Другой, незнакомый голос вещал тревожно:

— Дошли до забоя две тысячи четыреста шестьдесят метров. Резко упало давление...

Иголкин тут же на него переключился:

— Вес не потерял?

— Нет, не потерял. Тащим турбобур, тащим... Мне кажется, где-то в инструменте пробило. Сейчас поднимем — посмотрим...

— Глядите.

Теперь и Макарцев возник в эфире:

— Сто четвертый, сто четвертый, побудь на связи, побудь на связи. Я к тебе со сто двадцать пятого куста выйду.

— Понял-понял.

— Макарцев, ты живой там еще? — спросил Иголкин. — Ладно, раз слышу, значит, живой... Все на сто двадцать пятом кукуешь? А я на сто втором...

Человек в кожаном пальто капризным тоном сказал Казакову:

— Вызови сто двадцать пятый. Что там у них с водой?

— Сто двадцать пятый, сто двадцать пятый!

Шуршание звуковой дорожки, скрип тележной оси, треск ветвей падающего дерева, гул далекого грома, завывание ветра, чуть слышный, плавающий голос бурового мастера:

— На связи сто двадцать пятый.

— Опять рация забарахлила, — чертыхнулся Казаков. — Только что прохождение было нормальное... — И спросил в микрофон: — Сто двадцать пятый, тут Плетеницкий интересуется, как у вас с водой, как у вас с водой...

— Набираем. За два часа тонны три накапало.

— Как они набирают? — дернулся к рации человек в кожаном пальто. — Как?