Накинув на плечи свой латаный зипун, Филипп уже перед порогом, глядя в пол, сказал:

— Я сначала в кузню зайду. Оттуда в люди легче выйти как-никак…

— Хорошо, милый, — спокойным голосом согласилась Зинаида. А у самой руки все продолжали дрожать.

Речка Сережа терялась среди густого ивняка и сочной осоки. В сумерках ее вообще не разглядеть. Поэтому крытая повозка двигалась медленно. Ее тянули три рысака, которых с трудом удерживал возница. Если б не его умение, то повозка провалилась бы в реку на развалившемся мостике.

Накренившиеся передние колеса рысаки плавно выровняли и, осторожно ступая, благополучно миновали шаткие бревна. На берегу, хотя дорога и шла в гору, возница дал рысакам волю. Лесной воздух пах грибной прелью и гниющими листьями. Дремлющие по обоим сторонам дороги сосны ударяли по крыше кибитки своими колючими ветками.

— Стой! — крикнули впереди.

Кибитка мгновенно встала. Высунув голову в окошечко, Вениамин показал перевязанное платком лицо. Сидящий на козлах рядом с возницей полицмейстер Сергеев разговаривал с каким-то бородатым стариком.

— Кто там, Павел Петрович? — дрожа, спросил архиерей.

Сергеев повернулся и сообщил:

— Здешний пасечник. Говорит, по лесу шастают вооруженные разбойники.

Вениамин подозвал к себе старика. Это был Зосим Козлов.

— Ты пошто нас пугаешь? — рассердился архиерей. — У самого в руках что, не ружье? Эй, Павел Петрович, отбери у этого дурака оружие, может, сам он грабить вышел!..

— Да я по доброте душевной о вас пекусь, владыка… — пробормотал Зосим. — Дорога здесь единственная, других нет. По ней Перегудовская шайка шастает. Глядите…

— Перегудовская шайка, говоришь?..

От страха у Вениамина одеревенели руки. Он торопливо перекрестил лоб и велел быстрее гнать лошадей. Теперь озноб у Вениамина был не только от сырости лесной, но и от услышанного имени. К счастью, кроме старика-пасечника, на лесной дороге им больше никто не встретился.

Вскоре рысаки внесли кибитку в Сеськино, и возница повернул оглобли в сторону церкви, маковка которой была видна еще с лесной дороги.

Жатва подходила к концу. В селе готовились к празднику. По церковному это было Успение Пресвятой Богородицы, эрзяне называли его Пречистой. Это самый большой летний праздник. И хотя работ в поле хоть отбавляй — надо последнюю полоску дожать, да и пахать уже можно под озимые — все равно в этот день на поле никто не выходит, иначе на будущий год без хлеба останешься. Таково народное поверье. Кто успевает убрать урожай, тому этот день — праздник двойной. По старому обычаю, на убранном поле оставляют несжатый лоскуток. Всем селом выходят на это место, скосят колосья косою, свяжут в могучий сноп. На него накидывают руцю — белую женскую рубашку, из холщовой ткани с вышивкой по подолу снизу и вдоль полов, а также на концах рукавов. Вокруг золотой «красавицы» начинают петь и плясать, приговаривать: «Землица-землица, не чужая нам, отдай свою силу мешкам, дай здоровым, дай калекам, остальное — по сусекам». Затем сноп раздадут по колоску всем присутствующим, каждый принесет свою долю домой. Дома его положат под образа до прихода Покрова. А уж на Покров каждая хозяйка колосья вылущивает, перед скотиной рассыпает, приговаривая: «Колосья, милые золотушки, умножайте скотиной всякой наши клети, наши дворушки».

Засушливым нынче было лето, и оттого рожь невысокая. Зерна от нее мало, еще меньше соломы. И все равно для праздничного снопа несжатую полоску оставили. Виртяну Кучаеву Кузьма велел ее скосить. После выгона стада Виртян собрался в поле. Тут, как гром посреди ясного неба, — на тебе! — перед их домом остановились два пучеглазых полицейских.

— Ты Кучаев, у которого отец Лаврентий? — обратились они к Виртяну.

— Я! А че?

— Да ничего. От скуки спрашиваем, — издевательски засмеялся один. — Ты косу-то повесь на место, так и поранить кого недолго.

Виртян поставил косу возле забора, хотел было уйти в избу, но тут его схватили за плечи.

— С нами пойдешь.

— Как-нибудь я уж сам, без вас обойдусь, — Виртян попытался сбежать, но один полицейский крепко держал его, другой грозил затоптать конем. Виртяну почему-то вспомнился сын Семен, которого в прошлом году забрали на царскую службу. Может, вот также кого-то обижает?..

Дошли до окон избы Алексеевых — ворота распахнуты настежь.

— Подождите меня, я к другу зайду, — попросил Виртян.

Стражники словно бы и не слышали его. И тут он увидел, как во двор из избы выскочила жена Кузьмы, Матрена. Волосы ее растрепаны, кричит истошным голосом:

— Бью-ут! Убиваю-ют… Люди добрые!

За нею четыре полицейских тащили за руки-за ноги Кузьму. Из разбитого носа его текла кровь. Вслед за отцом на улицу выгнали и Николку.

— А где Зерка с Любавой? — испуганно спросил Виртян.

— Их первыми уволокли. Говорят, на сход. — Кузьма вытер кровь рукавом рубахи и покачал головой. — Видать, на всех сразу хотят кандалы одеть!

Никита Кукушкин шел из леса, где они с отцом собирали грибы. На лошадке туда поехали, тем же днем обернуться хотели, да на множество опят наткнулись. Решили на своей пасеке переночевать. И отец послал Никиту за провиантом. Мальчик уже вышел к высокой пожарной каланче села, как тут пристала к нему собака Настеньки Манаевой, которая обычно была всегда на цепи, теперь же свободно гуляла. Никита схватил валящуюся под ногами длинную хворостину, чтобы отогнать её. Та, оскалив зубы, старалась цапнуть за штанину. Никита едва успел поставить одну ногу на ступеньку каланчи, как та хвать его за другую ногу. Да так сильно прокусила пятку, что сквозь лапоть будто гвозди воткнулись. Никита что есть силы лягнул пса. Да куда там со зверюгой справиться! Собака, еще больше разозлившись, рванула за штанину так, что вырвала кусок материи из единственных Никитиных штанов. Мальчик взобрался на каланчу, картузом вытер пот с лица и огляделся вокруг. От увиденного аж рот раскрыл. Полсела стояло на коленях перед церковью, там, где в позапрошлом году вырубили земляной крест и розгами «пропарили» стариков. Вокруг людей плотным кольцом стояли верховые. В середине людского круга незнакомый толстобрюхий поп в черной рясе и батюшка Иоанн. Никита хотел было спуститься, да собака, злобно рыча, никак не хотела его отпускать. В прошлом году Никита лазил к Манаевой Насте в сад за яблоками (свои не такие вкусные!), хорошо, калитку в огороде во время успел захлопнуть, иначе бы собака его разорвала. За тот день, наверное, проклятая, ему мстит… Никита плюнул в свой потрепанный картуз и с криком «лови!» швырнул что было силы подальше от собаки. С громким лаем она кинулась за упавшим картузом. Понюхала, лизнула и, ничего в нем не найдя, засеменила на Нижний порядок.

Никита слез на землю и пустился бежать в сторону леса. Вырванный зубами собаки лоскут волочился за ним как хвост.

Пока людей сгоняли на площадь, солнышко уже над землей на две пяди поднялось. Искрами сыпался день, пылал розовым костром, но почему-то радости не обещал. И в самом деле, вскоре запад посерел, подул свежий ветер, загасил розовый костер. Август и не такие сюрпризы может преподнести… Перед церковью, где обычно на Пасху яйца крашеные катают, собрали всех сельчан. Только детей не взяли да стариков и старух, которые не могли стоять на ногах. Людей согнали в плотную кучу, окружили вооруженными всадниками. А перед толпой — нижегородский архиепископ Вениамин и полицмейстер Сергеев. По правую их руку сопел отец Иоанн. По левую руку застыл Григорий Козлов, выгнувшись кочергой. Несколько дней назад он все-таки съездил с жалобой к князю Грузинскому. За его спиной согнулся в дугу и Максим Москунин… Ждали, когда народ успокоится. В стороне была сложена куча веток, видимо, для костра припасли.

Иоанн сделал шаг вперед и визгливым голосом прокричал:

— Православные! Сегодня к нам прибыл наиважнейший гость — сам владыка Вениамин. Оставил свои дела праведные и посетил нашу глушь, чтобы нас, грешных, наставить на путь истинный. Он искренне желает помочь нам выйти из той беды, которую накликал Кузьма Алексеев, коварный обманщик.