— А как архимандрит Корнилий поживает? — спросили купцы старика.

— Какая лихоманка его заберет! Хитрее хитрющего наш игумен, перед ним руку не вытягивай — откусит!

Напившись чаю и напоив лошадей, купцы двинули свои подводы дальше. Время терять даром — дорого обойдется.

Возвратясь из острога, Корнилий прилег отдохнуть в своей келье. Силы уже не те: ноги трясутся, и сердце, того гляди, выскочит из груди. Перед киотом горела лампадка. Слабый огонек подрагивал, грозя угаснуть.

Тревожно на душе игумена. Сон не идет. Все мысли только о Кузьме Алексееве. Сила духа этого человека поразила и удивила. Откуда в темном инородце такая широта познаний и глубина веры? Откуда такая устремленность и истовость? Жаль, что высокого сана духовники не имеют этих качеств. Взять, к примеру, нижегородского архиепископа Вениамина. Характером неуравновешен, умом не отличается, зато высокомерен. Все подати просит.

Деньгами, шкурками беличьими, куньими, соболиными. Даже мукой да крупой не брезгует. Как его ни холь, ни нежь, все смотрит исподлобья. Все не по нему, все не так. Еще пугает, ячмень глазной. Вот, говорит, пожалуюсь в Петербург, оттуда вам ревизию пришлют.

— Господи, помилуй, — тяжело вздохнул Корнилий. — Укажи дорогу слепцам несчастным!

Вспомнилась последняя встреча с Вениамином. Тогда Корнилий понял, в чем нелады между прошлым и настоящим, вечные, злые споры между духовными наставниками. Уж больно разными глазами смотрят они на божьи молитвы. Да и традиции совершенно другие. Вениамин убеждал: духовник — это в первую голову — опора царского престола. Царь — хозяин, стало быть, ему служишь. «Так-то оно так, — думал про себя Корнилий. — Тогда для чего патриархов на Руси выбирали? Плясать перед государем?»

И то письмо вспомнилось, которое он посылал императору Павлу. Не скрывая от него правды, сказал прямо и честно, откуда берут начало человеческие грехопадения. Первопричиною их Корнилий считал отдаление от истинного Спасителя. Размышлял Корнилий и о недостатках духовного просвещения: о неграмотности и тупости сельских батюшек, о небрежностях в церковных книгах и про многое другое.

Собирая свои мысли в единое целое, игумен и не заметил, как заснул. И увидел такой волшебный сон: будто стоит он перед огромным собором и смотрит на снующих туда-сюда людей. Ходят люди мимо него, а сами указывают на него пальцем:

— Вот Патриарха нового избрали! Синод теперь прогонит из церквей заграничных батюшек …

Тут перед Корнилием золотая карета остановилась. Распахнулась ее дверца, и на сверкающий от солнца снег ступил молодой царь, Александр Павлович. Спрашивает его, макарьевского игумена:

— Как идут дела, святитель?

— Хорошо живу, Государь, рождественскими пирогами людей потчую, — ответил царю Корнилий.

«К чему бы это?» — мучительно думал игумен, вспоминая сон.

Если бы не монастырские петухи, он бы до бела дня сны видел; в старости предаваться неге — самое милое дело.

Встал Корнилий с пуховой постели, в другую комнату зашел, умылся. Воду монахи уже успели нагреть. Игумен плескался, фыркал, радостный, словно в лоханке увидел золотые монеты. Потом расчесал свою бороденку костяным гребешком, сел пить чай. Утолил жажду свою, поднялся, решил подышать свежим воздухом.

Морозная улица встретила его метелью, которая тут же залезла под шубу. Корнилий двинулся по лесной дороге в сторону Волги. Широкий тракт, который еще вчера был прямым и гладким, сегодня перегорожен сугробами. Однако в воздухе все сильнее чувствовалось приближение весны: звенели синицы, резвились воробьи, набухший снег, как бы стыдясь, перестал скрипеть.

Корнилий долго шел, утопая в собственных раздумьях. Надо бы в эту весну с наружной стороны покрасить Троицкий собор, у которого стены кое-где потрескались. И новые кельи срубить. В старых тесно — по трое-четверо монахов ютятся.

Игумен, занятый своими мыслями, не заметил, как перед ним оказались волки, ростом с добрых телят. Мигая желто-зелеными глазами, на своих хвостах сидели молча.

Корнилий отпрянул испуганно. Лицо его вмиг побледнело. Но он быстро справился с растерянностью и страхом. Поднял над головой посох, с которым не расставался никогда, и двинулся на волков, при этом громко стал звать на помощь. На его счастье, со стороны Лыскова раздался звон колокольчиков. Возчик, услыхав призыв о помощи, ускорил бег коня и предупреждающе завопил в ответ.

Волки, сзади и спереди зажатые тревожными человеческими голосами, поджали хвосты и бестолково заметались. Наконец самый крупный зверь, видимо, вожак, рыкнув грозно, прыгнул на обочину дороги и большими прыжками понесся в сторону леса. Остальные — за ним.

Рядом с Корнилием после командного окрика «тпру!» остановились рысаки, запряженные в легкие санки. Корнилий узнал в возчике князя Грузинского. Корнилия трясло мелкой дрожью. Говорить он не мог. Сел в сани, застеленные медвежьей шкурой, дрожащими руками нащупал на груди нательный крест, попытался было поцеловать, тот скользнул промеж пальцев.

— Отдохни, игумен! Слава Богу, жив остался, и то хорошо! — ласково успокаивал князь.

На монастырский двор седоков рысаки доставили быстро. Корнилий, по-прежнему ни слова не говоря, открыл двери церквушки, которая не топилась зимой, и куда он всегда отправлялся во имя спасения собственной души. Во внутрь за ним прорвался сердитый ветер. Князь остался у саней. С шубы своей и с утепленных сапогов игумен стряхнул налипший снег и вытащил из кармана огниво. Вспыхнувший фитилек прислонил к оплывшему огарку свечи. Церквушка немного осветилась.

На престоле мерцал залегший снежок. Иней паутиной раскинулся на стенах и потолке. Врывающийся в дверь ветер бешено царапался, словно голодная собака острыми когтями.

Корнилий встал на колени и стал молиться, благодаря Господа за свое спасение. Молился долго и жарко, совсем забыв, что его ждет гость. Тот сам напомнил о себе жестким окриком:

— Игумен, пойдем-ка в тепле поговорим. Забот достаточно.

Корнилий, кряхтя, поднялся.

В трактир Строганова Гераська Кучаев похаживал частенько. В душном помещении, где не продохнуть от пота и вони, он встречался с разными людьми. Любопытно было узнать что-нибудь новенькое, услышать поговорки и песни. Нередко и сам играл на дудочке. Пьяненькие мужики слушали его с превеликим удовольствием. К трактиру прилепились два этажа с комнатами. В них останавливались на ночлег русские и заграничные купцы, хозяева лодок, рядовой люд батрацкий и даже ярмарочные бродяги. Богатые на пуховых постелях нежились, для нищих на полу нижнего этажа солома была мягче пуха — главное, под крышей, в тепле. Пьяному в стельку какая разница, где спать, куда прислониться!

Гераська вошел в трактир. За длинными столами сидело человек двадцать. Пили, разговаривали, сухими рыбьими хвостами давились, словоблудили. К его удивлению, тут были и двое монахов, которые прошлой осенью рыли канаву в лесу. Напротив них сидели дядя Увар с Вавилою. В конце стола, словно часовой, с кувшином вина в руках стоял половой, ждал новых приказаний.

Увидев Гераську, дядя Увар даже губами своими чмокнул:

— Вот и музыкант наш явился! Ну, мордвин, где твоя дудка?

— В бараке оставил, — ответил Гераська.

— Это плохо, парень. Без музыки сюда не являйся!

Дядя Увар сверлил взглядом парня, а сам краем глаза за дочерью Екатериною подглядывал. Она принесла в трактир корзину пирогов и сейчас торговалась с трактирщиком, пытаясь побольше за них выручить. Красавица дочка, стройная, как тростиночка, в самом соку! На прошлой неделе за одного русского мужика выдал было, у того жена в прошлом году померла, на руках остались двое ребятишек. Но Катеринушка разрыдалась: не пойду за него, и все тут! А почему бы и не повенчать их, скажите на милость? Он богач, первый во всем околотке!

Вавила потянул Кучаева к себе, место освободил.

— Садись, Гераська, около винного кувшинчика не грех и повертеться. Чего такой грустный?