Из-за пояса своей рясы Гавриил достал черную книжицу и гнусавым голосом стал читать: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и не вольная, яже в слове и деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и ночи, яже во уме и в помышлении; вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец…»

Кузьма не слушал. Перед его глазами стояло Сеськино, жена Матрена и дети. Но тут его грезы оборвал монах:

— Становись на колени, раб божий, и моли Господа, чтоб Он даровал тебе прощение и милость свою да вернул тебя, грешника, на путь истинный.

— Да не за что кланяться мне перед Господом, Гавриил! — сорвалось с потрескавшихся губ Алексеева.

— Покорись. Христос, сын Божий, спасет тебя. Душа твоя от земных мук освободится и вспорхнет в небо, как вольная птица!

Кузьма, лежа на своем соломенном мешке, отвернулся устало к стене и закрыл глаза.

— Ну хорошо! — уже другим тоном произнес Гавриил. — Ты мужик понятливый, давай поговорим откровенно, по душам. Видишь, как православие крепнет? Русские обычаи, православный уклад жизни воцарились на нашей земле. А другим иноверцам — староверам и язычникам всяким — дышать не дадим.

— Знаю я таких радетелей церковных, — собравшись с силами, заговорил Кузьма. — Давным-давно Никон, шабер наш из села Вельманово, старые обряды все порушил. Так его за это сейчас и проклинают двуперстно молящиеся. И нас, коренных эрзян, силою да хитростью крестил. Только мы по-прежнему своих богов почитаем, и наши дети под защитой Масторавы, земли-матушки, растут.

Взбешенный Гавриил бросился к двери, с грохотом распахнул ее и закричал:

— И все-таки перед аналоем поставим тебя на колени, антихрист проклятый!

— Этому вы научились! — тоже крикнул Кузьма. Хотел было сесть на свое соломенное ложе, но в пояснице что-то хрустнуло, в глазах потемнело, и он повалился на холодный каменный пол.

Тусклые бесконечные дни сменялись длинными темными ночами. С потолка глядела все та же решетчатая дыра. Деревенели опухшие от долгого лежания ноги. Хорошо, что теперь Кузьму не били. Мало-помалу тело его стало приходить в норму, болячки и ссадины заживали, да и голову не так ломило, как раньше. На свидание с ним пускали жену Матрену. Новостей она не привезла. Село жило как прежде: мужики жгли уголь, рубили лес, женщины ткали холст, теребили лен-долгунец.

Однажды на беседу с Кузьмой явился макарьевский игумен. К узнику его привел сам Вертелев. На архимандрита Корнилий и не походил — старик стариком. Нос его, что рыхлая картошина, через козлиную бороду проглядывала ребячья тонкая шея. Глядел он сердито. Не здороваясь с арестантом, со словами «свят-свят» перекрестил троекратно воздух и сел в небольшое креслице, которое принес в камеру следователь. Спросил хриплым голосом Кузьму, за что его закрыли под замок.

— А ты про это у тюремного начальства поспрашивай, игумен, а не у меня, — ответил неохотно Кузьма.

— Греховодничал, видно, много, вот и удостоился, — нахмурился Корнилий. — Кто против Христа встает, у того со спины ремни режут.

— Отец небесный у меня один — Верепаз, ему я молюсь денно и нощно. А по-вашему, кто Христу не молиться, тот его враг? Если татары на своего Аллаха молятся, тогда они все до единого ему враги? Так, что ли?

Корнилий достал из кармана своей шубы Молитвослов, исподлобья глянул на Вертелева, который что-то писал на бумаге, надел очки и стал читать оттуда канон об отпущении грехов. Кузьма, опустив голову, слушал. Когда игумен умолк, спокойно сказал ему:

— У каждого человека в душе собственный Бог живет, Он ему и силу дает. Зачем же наказывать людей? Зачем неволить? Ты вот, игумен, всех эрзян в храме анафеме предал. За что?

— Эрзяне — нехристи, если против Христа встают. За это и прокляты, как Иуда.

— Иуда Христа продал за тридцать серебряников. А мы, эрзяне, никого не предавали, — не отступал Кузьма.

— С тобой спорить — только время тратить попусту. Говорю тебе, язычник: если и дальше будешь смущать и созывать народ на Репештю — язык твой отрубим.

— Какой же ты божий человек? Все только ножом да плетью грозишь. Вот был такой протопоп Аввакум, тоже уроженец нашей стороны. Так вот, этот Аввакум только словом и убеждением народ за собой вел, за верой христовой. Тебе, игумен, до него далеко. Потому что, мыслю я, ты и сам Бога в душе своей не имеешь. И, знай, отступления от меня не дождешься…

Стоявший за спиной Корнилия следователь хотел было дать Кузьме по зубам, да тот так на него взглянул, что он в страхе отступил.

В Кузьме бушевала та внутренняя скрытая сила, которой боялись и подчинялись в Сеськине. Откуда явилось к нему такое, не ведал он даже сам. Но чувствовал, что дано это ему не напрасно, а во благо людей.

Небольшое селеньице поднялось когда-то на правом берегу Волги-матушки. Десяток улиц пустило оно по Волжской возвышенности. Узенькие они все да коротенькие, торопливо бегут под гору, промеж них и утка не проскочит. Но в базарные дни они вмещали сотни подвод, груженных разным товаром. Вот и завтра среда, день ярмарочный в Макарьеве.

Перед трактиром Строганова остановился обоз, чтобы напоить уставших в пути лошадей.

— Сколько еще верст до ярмарки? — спросили они старика-приказчика, с пустой бадьей стоявшего на крыльце.

На лице у старика хитрая улыбка. Лоханку он не зря сорвал с колодца — пустыми руками воды не зачерпнешь. Приходится денежку платить. Строганов так распорядился.

— Два подъемчика лишь остается. Сперва-наперво на берегу Волги остановитесь, затем на взгорке. Там и плюнуть не успеете — перед вами бесконечный базар распахнется. Во-о-он он где! — старик махнул рукой налево. На противоположном берегу реки белели касающиеся неба купола храмов. Сказочной страною поблескивал монастырь. Туда, говорят, не столько молиться идут, сколько на ярмарку.

Бородатые купцы распрягли вспотевших лошадей, накрыли их спины зипунами и попонами и зашли в трактир чаевничать.

На длинных столах — шипящие самовары, в каждом из них до пяти ведер кипятка. Чай не морковный или смородиновый, а настоящий, из заморских южных стран, один фунт больших денег стоит.

Пили добрый чаек дорожные купцы, а сами слушали приказчика о чудо-монастыре. По словам словоохотливого старика, это дивное место облюбовал в пятнадцатом веке Макарий Печорский, инок из Нижнего Новгорода. Сначала он поставил здесь келию. За всю прожитую им жизнь из нее и маленькой церквушки вырос громадина-монастырь. Он выдержал не одно нашествие. Самое большое побоище, по словам старика-приказчика, произошло здесь в 1439 году, когда казачий Улу-Махмет все разрушил до основания. Сто пятьдесят лет монастырь стоял в развалинах, без монахов.

— И наконец нашелся такой человек, Авросием звать, — продолжал рассказывать старик, — из-под города Мурома он пришел, этот монах. Скрюченный, хилый, но сильный духом, каких свет не видывал. Именно он и открыл здесь ярмарку, через которую монастырь и накопил все свои несметные богатства. Сначала Успенская церковь была воздвигнута, затем — Троицкий собор, церковь Михаила Архангела. На берегу Волги такие стены и башни кирпичные подняли — бочками пороховыми не взорвать. Во как!

Дела монастырские шли как по маслу. Кроме подателей мирских, ему платили проезжие купцы большие деньги за перевоз через Волгу всевозможных товаров на баржах и лодках, да и за рыночные амбары мзда была немалая. Большими мешками собирали деньгу и трактирщики, и постоялые дворы.

По слухам, много денег и золота давали монастырю еще и бояре, в том числе и Анна Ильинична Морозова, которая была когда-то лысковской хозяйкою. Только на постройку каменной изгороди выдала она три тысячи золотых. В 1646 году Борис Михайлович Морозов перед своей кончиною отписал макарьевской обители свои керженские селения и лежащие вокруг них земли. Теперь вот Строганов помогает монастырю — поставляет ему соль и муку.

— В 1670 году, — понизив до шепота голос, продолжал приказчик, — атаман Степана Разина Максим Осипов взял наше Лысково. Люди с топорами и вилами хотели забрать богатство у монастыря. Да какое там!.. Толстые стены не пустили их. Монахи кипятком да горячей смолой обливали восставших.