Перед церковью молодая женщина держала в руках хрустальную люстру, как младенца. Весь город был на улице, среди обломков домов и разбитых цветочных горшков. Он погрузился в темень доисторических времен. То тут, то там люди зажигали свечи. Чтобы успокоить детей, старики играли на аккордеоне. И все смеялись, словно наступила последняя ночь перед концом света.

Вчетвером, прихватив с собой Пиппо, они прошлись по разрушенному городу. Конечно же врата башни, там, около порта, теперь завалены, и никто больше не сможет пройти через них. Они знали, что никогда никому не расскажут о том, что совершили, ведь скорее всего именно из-за них смерть с таким бешенством сотрясла землю. В ближайшие дни Гарибальдо заявит об исчезновении Маттео, и тот отныне будет числиться среди жертв землетрясения. Мальчику тоже нельзя ничего рассказывать. Какой шестилетний ребенок сможет выслушать подобное и не сойти с ума? Он вскоре забудет о том, что случилось с ним в аду, и почему у него нет родителей. Они воспитают его вчетвером. Гарибальдо возьмет его к себе в кафе, Пиппо сможет там жить. Грейс будет приглядывать за ним и станет для него тетушкой, готовой на все ради племянника. А профессор и падре займутся его воспитанием, сделают из него человека, и тогда жертва Маттео не окажется напрасной.

Они шли по улицам Спакканаполи и смотрели на последствия землетрясения. Им казалось, что именно они стали причиной бедствия, но никто из них об этом не говорил. Они считали, что старый мир погиб и нужно все начинать сначала. Они будут воспитывать Пиппо, все четверо, несмотря на свой возраст и собственные проблемы.

Потом они присоединились к людям, собравшимся на площади Сан-Паоло Маджоре. Принесли с собой две церковные скамьи, чтобы разжечь угасающий костер, и расположились там, вокруг ребенка, а тот не говорил ни слова и широко раскрытыми удивленными глазами смотрел на этот мир, который заново открывал для себя, странный мир, разрушенный, опрокинутый на землю. Согревшись у костра, они стали петь вместе со всеми старые неаполитанские песни, чтобы улочки вновь наполнились голосами людей, чтобы грохот земли сменился пением и чтобы Маттео услышал их там, где сейчас находится. Чтобы он понял, что все хорошо, что Пиппо здесь, вместе с ними, и для начинается новая жизнь.

Я остановился у заправки и выключил мотор. Подбежал парень залить бензин. Я вылез из машины. Хотелось подышать ночным воздухом. Вокруг меня — сплошное уродство. Это рабочий пригород Фоджи, большого города, что на полуострове Гаргано: бензоколонки чередуются с унылыми домами с размеренной монотонностью. Интересно, есть ли в этом уродливом, безликом городе исторический центр. Я не понимаю, куда попал, и уже не знаю, куда мне ехать. Меня знобит. Необычная усталость навалилась на меня. Мне казалось, что уже все решено и осталось только дойти до цели. Верил, что эта ночь станет ночью моего торжества, и вдруг обессилел. Ноги подгибаются. Я переоценил себя. Меня по-прежнему мучает то, что сказала Грейс. Мать. Вот название ее городка на указателе. Каньяно. Это ее родной город. Руки у меня дрожат. Неужели я проделал весь этот путь, чтобы добраться до нее? Неужели, не признаваясь в том самому себе, я стремился в Каньяно? Нет. Я приехал к отцу. Только к нему.

Надо взять себя в руки и ехать дальше. Не в Каньяно, а в Калена, туда, где мертвецы общаются с живыми. В то место, откуда Фридрих II пошел в атаку на потусторонний мир. Я еду в Калена, чтобы мой отец знал: мне хватит сил, чтобы спуститься за ним в ад. Настал мой черед. Я исправлю ошибку, которую совершил в день смерти zio[15] Мадзеротти. Мне всегда тяжело вспоминать ту январскую ночь 1999 года. За мной пришел Гарибальдо и сказал, что старый падре при смерти. В агонии. Он послал его за мной. Мы открыли люк и спустились в подпол, потом прошли по туннелю под улицей к нему в церковь. Вот уже полгода он из нее не выходит. Гарибальдо давно предупреждал меня, что он совсем плох и конец близок. Но проходили дни, потом недели, а старик упорно цеплялся за жизнь. Год назад на пляже, в стоящей на песке машине, голый как червь, держась руками за руль, без единой царапины или синяка на теле, умер professore, столь же загадочной и безумной смертью, какова была его жизнь. Мы похоронили его по-семейному. Тогда я в последний раз видел падре. Это он и служил заупокойную мессу, с покорной печалью старика, который устал провожать в последний путь тех, кого любит, тогда как его самого смерть обходит стороной.

Когда мы вошли в церковь, меня поразил запах. Я узнал его сразу. Это был смрадный, тяжелый запах преисподней. Zio Мадзеротти поставил свою кровать прямо посреди нефа. Вокруг царил невообразимый хаос. Церковная утварь соседствовала с продуктовыми пакетами, которые каждое утро приносил Гарибальдо. Вот уже пять лет церковь была закрыта. У падре не было ни желания, ни сил отправлять хоть какую-нибудь службу, а Ватикан принял решение церковь полностью отреставрировать. Гарибальдо часто говорил, что именно это и спасло zio Мадзеротти, иначе он давно бы оказался на улице. Но в каком-то там управлении некий безымянный чиновник решил, что церковь Санта-Мария дель Пургаторио нуждается в реставрации, и все было опечатано. Потом явились рабочие и построили на церкви леса, чем все и закончилось. Больше этих рабочих никто никогда не видел. Люди говорили, что старому падре помог сам Неаполь, чудесным образом отсрочив начало работ. И потому zio Мадзеротти смог устроиться в церкви с удобствами. В нефе у него возвышалась большая кровать из черного дерева. На мраморных ступенях он разложил книги, для освещения использовал свечи.

Едва увидев его иссохшее тело, я сразу понял, что он скоро умрет. Он слабел с каждой минутой. Тощий, как портовый кот, он лежал на грязных простынях такого же желтоватого цвета, как его кожа. Мутные глаза блуждали в поисках невидимых теней. Из горла вырывались хрипы. Когда я подошел к нему, он знаком попросил, чтобы его приподняли на подушках, и велел Гарибальдо рассказать мне все. Грейс опустила глаза, чтобы никто не видел, как она плачет. Гарибальдо заговорил. И, старательно подбирая слова, рассказал мне то, о чем молчал все эти годы. Не утаил ничего. Признаюсь, я испытал громадное облегчение. Стало быть, я не сумасшедший. И мои воспоминания не были бредом. Вот уже много лет каждую ночь меня преследовали безобразные лики гаргулий, и я слышал их крики. В конце концов я стал думать, что все это — порождение моего безумного сознания и я сам терзаю себя, наказывая за какие-то неведомые мне проступки. И вот теперь я знаю правду. Действительно, я был в аду. И мне не привиделись эти толпы завывающих теней, царапающих мне лицо и терзающих уши своими жуткими стонами.

Когда Гарибальдо умолк, zio Мадзеротти, собрав последние силы, сказал мне, что умирает и, если я хочу передать отцу письмо, он возьмет его с собой. Я опешил. Гарибальдо протянул мне лист бумаги и ручку. Прошло несколько минут. Мадзеротти, Грейс и Гарибальдо отвели глаза, чтобы не стеснять меня.

Я отдал письмо zio Мадзеротти. Он взял его коченеющей рукой и, к моему великому удивлению, медленно порвал. «То, что пусто здесь, там заполнится, — сказал он. — То, что порвано здесь, там воссоединится». Я помню этот слабый голос, прозвучавший в нефе неожиданно властно. Он попросил Грейс положить кусочки разорванного письма ему в карман. Потом сказал, что теперь уже скоро. Я не понял, о чем он говорит. Мы переглянулись в недоумении, не зная, что нам делать. Когда мы вновь посмотрели на zio Мадзеротти, он был мертв. И унес с собой обрывки моего письма. То, что здесь пусто, там наполнится. Я представил себе, как отец читает мое письмо в преисподней. Письмо? Но ведь я не сумел написать ни единого слова. Пустой лист. Даже без подписи. Вот что я отдал zio Мадзеротти. Вот что он унес с собой, чтобы гордо вручить отцу. Я не смог. Что я мог ему написать? Что я мог сообщить такого важного тому, кто все еще смотрит на меня оттуда и кому я обязан жизнью?