Маттео смотрел на Грейс. Она грустно улыбалась. Что-то в ее лице изменилось. На нем застыло выражение неизбывной печали. «Что у нее за жизнь? — подумал Маттео. — Так ли уж ей весело, когда она громко болтает, размахивая руками? Скорей всего, ее жизнь полна страданий. И вообще, хоть кто-то здесь из сидящих за столом ощущает себя в полной мере живым?»

— Я согласен с вами. Да, да, — подхватил профессор, улыбаясь священнику. — Хоть я никогда никого не исповедовал… Вы правы. Я могу говорить только о себе… Если быть честным с собой, то все это совершенно очевидно…

— А я-то думал, что вы будете морочить мне голову вечным блаженством и успокоением душ, — сказал Гарибальдо, поднося к губам рюмку граппы. — И, наверно, это было бы куда приятней, потому что ваши слова наводят такую тоску!

— Вы когда-нибудь слышали о подземелье Аль Сальфьени? На Мальте? — внезапно спросил профессор, ни к кому не обращаясь, словно и не услышав Гарибальдо. — Нет? Это великолепный пример взаимопроникновения двух миров. В Ла-Валлетте можно побывать в громадных подземельях, возникших примерно за три тысячи лет до Рождества Христова. Это череда гротов и пещер. О народе, создавшем эти катакомбы, почти ничего не известно. Но я нашел ценный документ. Один польский ученый выдвинул в начале XX века захватывающую гипотезу: по его мнению, мы имеем дело с первым коллективным бунтом против смерти.

— Что это значит? — спросила Грейс, закуривая сигарету.

— По его мнению, эти люди вырыли гигантское подземелье, чтобы жить поближе к своим мертвецам, — ответил профессор. — Все спустились под землю. Женщины. Дети. В лабиринт, состоящий из пещер, и все лишь для того, чтобы оказаться рядом со своими близкими. Жители Мальты отвергли смерть.

— Где это? — спросил Гарибальдо, ошарашенный тем, что услышал.

— На окраине Ла-Валлетты. Вообще, на Мальте множество подземелий. Различных эпох. Рядом с Мдиной есть катакомбы святого Павла и святой Агаты. Словно люди на этом острове всегда хотели жить как можно ближе к своим покойникам.

— Невероятно! — вскричал старый священник.

Гарибальдо поднялся, открыл люк, из которого несколько часов назад появился дон Мадзеротти, и спустился в подпол. Вскоре оттуда донеслось его громкое сопение. Потом они услышали, как он что-то волочит по земле, наконец, из люка высунулись руки, держащие деревянный ящик, и водрузили его на кафельный пол, подняв облако пыли. Когда хозяин-исполин выбрался из люка сам, он перенес ящик к столу, открыл его с помощью ножа и вытащил все бутылки разом, держа по три в каждой руке. Он поставил их на стол, словно трофеи, и сказал с победоносным видом:

— Они не такие старые, как подземелья Мальты, но старше любого из нас.

Это были шесть запыленных бутылок неаполитанского вина, густого, как кровь буйвола, и черного, как слезы, которые каждый год, 24 апреля, стекают по фарфоровым щекам Мадонны из Кастель Фьорентино.

— Похоже, на сегодня с работой можно завязывать, — притворно захныкала Грейс. — От меня сбежит даже самый похотливый албанский матрос! — пояснила она, и все засмеялись.

— Сегодня вечером, — ответил священник, — ты не будешь работать, ты будешь просвещаться. — И добавил с лукавством старика, которому нравится шокировать окружающих: — А своими безобразиями ты займешься завтра. И не беспокойся об албанских матросах, они найдут себе другую дырку!

На мгновение все притихли: такие скабрезности в устах служителя церкви их изумили, но Грейс громко расхохоталась пьяным смехом, и остальные последовали ее примеру, они смеялись от всего сердца над непристойными шутками этого священника, который по возрасту мог быть папой, а выражался, как мясник.

— Подождите, у меня тут есть кое-что еще про запас… — заговорил профессор, счастливый тем, что явно завоевал аудиторию и все теперь готовы слушать его бесконечно. — Знаете ли вы о фаюмских портретах[14]?

Только Гарибальдо кивнул в ответ. Тогда профессор попытался описать своим слушателям странную неподвижность лиц, изображенных на портретах I или II веков после Рождества Христова. Аристократы, крестьяне, женщины и молодые пастухи из Верхнего Египта смотрели с них неподвижным взглядом своих круглых, больших глаз.

— Существует тысяча гипотез о том, что означают эти рисунки, — сказал он. — Кто-то считал, что речь идет о посмертных портретах, украшавших саркофаги. Что эти люди смотрят на нас, уже будучи покойниками. Это и верно, и неверно. На самом деле все сложнее. В 55 году после Рождества Христова случилось большое наводнение. За несколько дней до этого один молодой пастух предсказал, что Нил выйдет из берегов, и тщетно пытался предостеречь местных крестьян. Лишь немногие поверили ему и ушли вместе с ним, постаравшись найти убежище понадежнее. Наводнение действительно случилось, и за несколько минут все было сметено. Громадная грязная волна накрыла дома, людей и животных. И уничтожила их. Когда спасшиеся через несколько дней вернулись в родные места, вода уже схлынула, но от их деревень не осталось и следа. Там, где они раньше жили, образовались лишь залежи грязи. Тем же вечером они устроили грандиозные похороны. И тогда случилось нечто невероятное: мертвые вернулись, медленно поднялись из воды. Они перемешались с живыми, пели и танцевали вместе с ними. Как же они радовались, вновь обретя друг друга, это была радость вперемежку со слезами. Позже, уже ночью, когда луна исчезла за облаками, мертвые и живые стали совокупляться. Они похитили эту ночь любви у судьбы, так жестоко разлучившей их. Вдовы воссоединялись со своими супругами. Мертвые юноши сжимали в объятиях крестьянских девушек, на которых собирались жениться при жизни. В ту фантастическую ночь были зачаты дети, которые потом появились на свет. Странные существа — высокие, бледные, немые люди. Именно они и изображены на портретах из Фаюма. Их нарисовали, чтобы поведать всему миру о том, что случилось на берегах Нила. Чтобы весь мир узнал, что люди здесь, пусть на одну ночь, но победили смерть и ярость реки.

Сидящие за столом словно окаменели. Грейс и священник, как дети, ловили каждое слово профессора. Маттео чувствовал, как у него закипает кровь. Его охватило волнение. Он стиснул зубы и опустил глаза. История, рассказанная профессором, напомнила ему об его собственном горе. Все вернулось на круги своя. Он чувствовал свою полную беспомощность. Как будто на него набросили толстое вонючее покрывало, которое давит ему на плечи тяжелым грузом. Он помрачнел. Залпом осушил бокал, но это не принесло облегчения. У вина был горький вкус, и он пожалел, что выпил его. Перед глазами вновь возник Пиппо. Вот он лежит в машине «скорой». А вот бежит за ним, торопится и хнычет, потому что отец больно сжимает ему руку.

— Что нужно сделать сегодня, чтобы мертвые восстали? — спросил он глухим голосом.

Повисла неловкость. Все знали, что имеет в виду Маттео, и все боялись, что он не выдержит, завопит как оглашенный или разрыдается.

— Не знаю, — спокойно ответил профессор.

Нехорошая улыбка промелькнула на губах Маттео. Если профессор не может ничего ему ответить, значит, и все остальное — пустые слова.

— Все это сказки для детей, — сказал Маттео, мрачно глядя в пол. — Мертвые не возвращаются, профессор.

— Да, это так, — спокойно ответил ему профессор. — Но вы… вы можете к ним спуститься.

Маттео ошеломленно посмотрел на него. Он чуть было не спросил: «Куда?» Но удержался. Он все прекрасно понял. Спуститься туда. В преисподнюю. Это и хотел сказать профессор. Почему же в это мгновение он не рассмеялся, не рассердился на дурацкую шутку? Почему остался сидеть за столом, обдумывая про себя эту мысль, как нечто вполне реальное? Грейс, Гарибальдо и священник тоже сидели не шелохнувшись. Ни один из них не вздрогнул от удивления, не подавился от смеха. Казалось, никто не счел это предложение за бред. Почему? Неужели все они свихнулись, или их загипнотизировал профессор, который продолжал серьезно вглядываться в них, ожидая реакции?