— Ну да, иного не может быть, — сказала Екатерина, выслушав его, — теперь мы куда лучше изготовились, нежели в прошлую кампанию. В две недели войска могут быть на своих местах. Князь Григорий Александрович, — подчеркнуто твердо произнесла она его имя, — не даст промашки. Он ее, войну, ожидал, как и я. Но она против ожидания поспешила. Что ж, встретим ее как должно.

Александру Васильевичу Храповицкому прибавилось работы: государыня чаще, чем обычно, требовала справок и бумаг. Удивляться ли сему? Какова, например, пространственная протяженность империи? Подал записку: 165 градусов долготы, от островов Эзеля и Даго до Чукотского носа. Тако ж 32 градуса широты, считая от Терека до Северного Ледовитого океана.

Потом зачем-то понадобился строго секретный проект, сочиненный князем несколько лет назад, чтобы, воспользовавшись персидскими неустройствами, занять Дербент и Баку и, присоединя к ним Шилянь, поименовать Албаниею для будущего наследия великого князя Константина Павловича. Да, было и такое, и быльем поросло. А ведь император Петр Великий, да пребудет с ним вечная слава, собственной рукою присоединил сии города и земли к России. Да только потомки не сумели удержать: слабехоньки были руки.

— Мы против прежнего преуспели, — заметила государыня, — да только всего не достигли, что нам сей великий государь завещал. Авось война эта кое в чем поможет.

Сказала и трижды перекрестилась.

— Да пребудет с нами милость Господня! Верю: Всевышний не оставит нас в сей войне, как не оставил в минувшей. Как мыслишь?

— Бессомненно, ваше величество, — без запинки отвечал Храповицкий. Ничуть не кривил душой: сила была на стороне союзных держав. Император Иосиф 30 августа направил письмо, в котором, выразив негодование вероломством турок, подтверждал свою союзническую верность и выражал готовность действовать в соответствии с пожеланиями ее императорского величества. О, ежели бы это случилось в Севастополе! Он готов бы был вместе с Черноморским флотом осадить дворец султана и собственноручно палить по нему из пушки.

Государыня немало смеялась таковой горячности. Потом сказала:

— Сними-ка копии да пошлем в Сенат и светлейшему князю. Пусть позабавятся.

Меж тем Потемкин известил государыню, что, как только получил он известие об объявлении войны, тотчас приказал войскам занять диспозиции. По его расчету, все части будут на местах к 6 сентября. Стало быть, они уже в полной готовности сражаться.

— Да, я счастливица: за двадцать пять лет царствования завоевала доверие подданных, — откинув голову, произнесла Екатерина. — Мои генералы, офицеры и солдаты без колебаний пойдут в бой за Россию и государыню. Свою государыню, — прибавила она. — Оттого я бодра духом.

В самом деле, распорядок ее жизни ничуть не изменился. Она по-прежнему просыпалась в шесть часов утра со звоном дворцового колокола и после короткого туалета пила свой утренний, притом крепчайший, кофе, затем, после прогулки с Марьей Саввишной и в сопровождении целого выводка левреток, возвращалась в кабинет. В девять — время приема и подписи бумаг. Первым докладывал обер-полицмейстер о событиях в столице. Затем наступала очередь Безбородко и других сановников. Все это время в кабинете находился Храповицкий, записывая поручения государыни под ее диктовку.

То и дело она осведомлялась, есть ли курьер от Потемкина с театра военных действий. Театр не торопился раздвигать свой занавес: и русские, и турки все еще топтались, приготовляясь.

Но вот — началось! Курьеры прибывали один за другим. Кинбурн — Кыл-бурун, по-турецки «острый нос». Этот нос нацелился на турецкий Очаков. Турки такого не стерпели и первым делом атаковали его десятком своих судов.

Все смешалось: бой морской, бой штыковой. Турок числом, русский — уменьем. Кабы не Суворов и суворовский дух, пришлось бы худо.

Турки высадили десант, многотысячный, как всегда; окопались, нацелили пушки на крепостцу и открыли оголтелый огонь.

Суворов молился. Святое — молитва! Звуки боя не помешали ему отстоять обедню. Адъютант и ординарец с конем в поводу его дожидались.

— С Богом, братцы!

Поднял солдат, бросились на турка, покололи, порубили несчетно, потопили в море. И все, можно сказать, на виду у очаковского паши.

Паша боялся русских. Но более всего боялся гнева султана: повелитель правоверных посулил отрубить ему голову, если он не возьмет Кинбурн.

Легко сказать — взять Кинбурн, коли там сам Суворов. Где Суворов, там одоление и победа.

Очаковский паша отрядил все корабли, уцелевшие от первой атаки на Кинбурн, в новый бросок. Приблизились. Их встретил пушечный шквал замаскированных батарей.

Но пуще всего отличилась галера «Десна». Да, да, та самая, на которой государыня совершала свое плавание по Днепру. Императорская галера!

Ею командовал мичман Ломбард, родом с Мальты. И было ему двадцать пять лет. Он знал родословную галеры и гордился ею. Во что бы то ни стало желал отличиться. И чтобы слух о «Десне» и ее капитане достиг ушей ее величества.

Два турецких фрегата и четыре галеры шли на сближение с «Десной». Она казалась им легкой добычей. Просчитались! Когда приблизились — оторопели. Им показалось, что перед ними брандер, зажигательное судно. Брандеров же они панически боялись.

«Десна» открыла огонь. Пушечный. Неравный бой длился почти три часа. Турки ретировались.

Адмирал Мордвинов, командовавший соединением российских кораблей, приказал отдать мичмана Ломбарда под суд за самовольство. Сам он и пальцем не пошевельнул в виду турецкой эскадры. Суворов написал Потемкину:

«Шевалье Ломбард атаковал весь турецкий флот до линейных кораблей; бился со всеми судами из пушек и ружей… и по учинению варварскому флоту знатного вреда сей герой стоит ныне благополучно под кинбурнскими стенами».

Ломбард продолжал «самовольничать». Когда турецкий флот вновь устремился на Кинбурн, он отделился от флотилии без приказа и смело атаковал суда противника. «Десна» вновь вышла победительницей из боя, подвиг ее командира был оценен Георгиевским крестом и чином лейтенанта.

Обо всем этом было доложено государыне. Она и радовалась и печалилась. «Плакали», — односложно занес в свой потаенный дневник Храповицкий.

Затем пришло донесение о дальнейших действиях полков и эскадронов под командою Суворова. Под ним убило лошадь, он был ранен, да не единожды, терял сознание и вновь вставал в строй и вел за собой солдат.

«Рассказывано об отбитии турок от Кинбурна, — заносил в дневник Храповицкий, — Суворов два раза ранен и не хотел перевязываться до конца дела. Похвалена храбрость его. Турок побито больше 4000».

— Кавалериею святого Андрея Первозванного отличаю сего храбреца, высшим отличием, ибо всех нас он поставил на колена, — сказала она Храповицкому. — А Ломбарда произвесть в капитан-лейтенанты. Всех наградить, кто был представлен твоим тезкою Александром Васильевичем, — закончила она.

Екатерина была неколебимо уверена: ее Гриша, ее Потемкин не оплошает и победоносно завершит эту кампанию. Она всячески ободряла его. «Будь уверен, что не подчиню тебя никому, кроме меня», — писала она ему.

Однако до нее то и дело доходили вести, что ее князь потерялся, пал духом и впал в хандру. Вести то были верные, да и сам он в своих письмах то подтвердил. Он — статочное ли дело! — просил отставки, а главнокомандование поручить старому фельдмаршалу Румянцеву. Более того: готов был сдать Крым! А Румянцеву писал, будучи в полном упадке: «Ведь моя карьера кончена… Я почти с ума сошел… Ей-Богу, я не знаю что делать, болезни угнетают, ума нет».

Ничего подобного Екатерина не допускала. Она писала ему: «Всего лучше, что Бог вливает силы в наших солдат, тамо да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу и города берет, и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует Войновичем. Я слышу все сие с молчанием, а у себе на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно и поправлено, естьли бы где и вырвалось что неприятное. Усердие А. В. Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало: ты знаешь, что ничем так на меня не можно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности…