Разумеется, оплошали. Ее величество отнюдь не желает задерживаться из-за какой-то комедии, нетерпение ее велико: в Москве ждут любимые внуки, Саша и Костик — Александр и Константин. Александру нынче будет десять, Костику — восемь.

Если есть у императрицы отрада, так это внуки, в особенности старший.

«В голове этого мальчика, — писала она Гримму, — зарождаются удивительно глубокие мысли, и притом он очень весел; поэтому я стараюсь ни к чему не принуждать его: он делает что хочет, и ему не дают только причинять вред себе и другим».

Венценосная бабка занялась сочинением наставлений для своих внуков, то были своего рода учебники, где за азбукой следовали нравоучительные сказки. Воспитательный пыл заключился написанием нравственного катехизиса «О должностях человека и гражданина». Она писала Гримму: «Все, видевшие этот сборник, чрезвычайно хвалят его, говоря, что он пригоден как для малых, так и для больших. С первых строк дитя узнает, что оно появилось на свет беспомощным голышом, что такими рождаются дети равно богатых и бедных, так что по рождению все люди равны; если их что и отличает, так это знания и умение, приобретенные воспитанием и прилежанием». И с удовольствием прибавляла, что в первые две недели по выходе сборника разошлось почти 20 000 экземпляров. Это ли не успех!

«Истинное благополучие, — утверждалось в сборнике, — есть в нас самих. Когда душа наша хороша, от беспорядочных желаний свободна и тело наше здорово, тогда человек благополучен…»

Вот эту истину и вкладывала в голову своих внуков их любящая бабушка. Долгая разлука с ними была для нее тягостна. Потому и негодовала она, что вздорные прихоти тульского наместника (ишь ты, комедию захотел представить государыне, будто она и не видывала, не насмотрелась всяческих комедий!) отдаляли желанное свидание с внуками.

— Запрягать не мешкая! — объявила она сердито. — Ехать в ночь, с факельщиками и более нигде не задерживаться. Государыня не заморский зверь, неча на нее пялиться.

Была раздражена, устала от долгого странствования, а такой ее давно не видывали. Брюзжала:

— Народу надобно являться как можно реже, дабы не зрил в своем государе смертного человека, а воображал его себе в мечтаниях необыкновенным. Государь должен подданным своим являться в указах, ибо в них содержится его облик. Образ же его, писанный искусными изографами, пристойно вывешивать в присутственных местах.

Это была новая программа, и Храповицкий поторопился ее запечатлеть.

Лейб-медик государыни Роджерсон сказал ему:

— Здоровье ее величества подорвано долгой ездой. Мыслимое ли дело подвергать женщину весьма зрелого возраста такому испытанию. Не только она, но и многие дамы из ее свиты занемогли и нуждаются в лечении. На недомогание жаловался и граф Александр Андреевич, и принц де Линь. Я постоянно потчую их целительными пилюлями.

— Все мы изнемогли, любезный доктор, статочное ли дело быть в кочевниках. У каждого есть дом и близкие его…

И у него был дом, разлука с которым была тягостна. Он не раз представлял в мыслях свидание с супругою, с детишками, с матушкой, торопил этот миг, но торопил напрасно. А потому старался думать о нем поменее и пореже. Да и занятия, возложенные на него государыней, оставляли все меньше и меньше времени. Она возложила на него деловую переписку. И если прежде кое-какие письма не чуралась писать собственною своею рукой, то ныне призывала его, и он писал под ее диктовку. А иной раз заставляла перебелять свои черновики, попутно внося исправления в слог.

Слава Богу, Москва недалече. А там уж и Петербург — по наезженной дороге. Медлить уж нигде не будут: все-все видано-смотрено. И сейчас приказала гнать, хоть и тряско будет, несмотря на рессоры.

Дурное расположение государыни усугубилось после получения рапорта Еропкина: летнею июньскою ночью на Москве случился пожар. Горело Замоскворечье, занялось на Ордынке и Пятницкой, и все окрест выгорело. Огонь пожрал 86 каменных и деревянных домов да 98 лавок. Убыток велик, погорельцы маются без крова. Благо не зима. Из казны кое-какое вспомоществование велено назначить. Однако запамятовала ее величество, что казну весьма опустошило шествие со щедрыми дачами. Не говоря уж и о самих расходах на него: генерал-прокурор Вяземский, благодетельствовавший его. Храповицкого, исчислял их в три миллиона рублей. Три миллиона — огромные, можно сказать, необъятные деньги! На них можно было бы выстроить не один десяток городов, вооружить всю армию…

Но кому могло прийти в голову считать расходы?! Сочли, сколько потребно было лошадей на все время шествия. Вышло 40 000. Сорок тысяч сменных упряжных! Кавалерийские не в счет. Поначалу князь Вяземский за голову хватался, но потом попривык, благо был печатный станок, и ассигнации выручали. Порча же монеты тоже выручала: с пуда меди можно было начеканить больше, чем прежде, на несколько рублей. Выкручивались — одно слово.

Все подобное крутилось в голове, карета скрипела и стонала, как живое существо. Храповицкий дремал, пробуждаясь от толчков и снова погружаясь в неглубокий сон. Да и мог ли он быть глубок в тряском экипаже?! А он так любил поспать. Прежде удавалось улучить часок-другой для дневного сна, но тут пришлось забыть об этом. Никакой отрады! Вот ужо дома, дома…

Ах, эти иллюзии о домашнем покое! Не будет его. Никто не даст отдохновения — ни домашние, ни государыня. А так хочется уединения! Хоть неделю принадлежать самому себе, всего одну неделю. Без обязанностей пред кем бы то ни было, только перед самим собой. Вволю спать, вволю размышлять, вволю сочинять. И не переводы — свое. Все литераторское честолюбие далеко не было удовлетворено, в голове роился замысел трагедии и комедии, зрели стихотворные строфы… И все это проваливалось в суету повседневности. А ведь и Сумароков, и Новиков, и Державин весьма одобрительно, а порой и лестно отзывались о его талантах, государыня его хвалила и всецело доверяла и его слогу, и его вкусу. Даже сенатские, где он некогда служил, доселе выхваляли его штиль, запечатленный в бумагах.

Суета сует и томление духа — вспомнилось ему из библейского Екклезиаста, сиречь Проповедника. Царь Соломон, коему прописывают это сочинение, был прав. Суета сует поглотила его жизнь, почти не оставив свободного места. Иногда он преисполнялся жалостью к себе самому, жалел свое упитанное тело, подвергавшееся столь великим испытаниям, а порою и лишениям; несвобода тяготила его чувствительную натуру.

Говоря откровенно, это было некое рабство. И государыня была с ним доверительна, что было весьма лестно, ибо он чувствовал себя на недосягаемой высоте, хотя он владел сокровенными тайнами, иной раз недоступными первым лицам империи, все-таки был невольник.

Желал ли он освободиться, скинуть свое ярмо? Редко-редко. Любочестие всегда побеждало. Добровольно пасть вниз с той высоты, на коей он пребывал? Ни в коем случае! Все готов был стерпеть — унижение, разносы, даже пощечины, лишь бы быть при ее величестве императрице и глядеть на остальных сверху вниз. Про себя, внутри себя, случалось, бунтовал, да. И бунт этот внутри его и гаснул, так и не вырвавшись наружу.

Государыня порешила остановиться в Коломенском, там же должны пребывать их высочества великие князья Александр десяти лет, еще, разумеется, не ведавший о своей великой судьбе, о том, что его ждет корона, что он, победитель Наполеона, перед которым трепетала вся Европа, будет поименован Благословенным; и младший Константин, в будущем личность вполне бесцветная, несостоявшийся император несостоявшейся новой Византийской империи либо хоть даже Дакии, в которую вошли бы Молдавия и Валахия.

Екатерина любила Коломенское, нередко останавливалась там. Приказав разобрать обветшавший деревянный дворец царя Алексея Михайловича, сооружение весьма затейливое, чудо, можно сказать, плотницкого искусства, она повелела построить на его месте четырехэтажный дворец: два первых этажа каменных, два верхних деревянных.

— Александр Васильич, приготовь-ка все о Коломенском, — сказала за завтраком, — дабы внуки доподлинно знали про славу его.