С легкой руки Новикова запорхала о Храповицком слава изрядного знатока российской словесности. Многие просили его в наставники, в том числе и Александр Радищев. А государыне Храповицкий был рекомендован генерал-прокурором князем Вяземским за легкий и приятный слог в канцелярных делах. Храповицкий был обер-секретарем Сената, где одно время служил вместе с любимцем муз Гаврилой Державиным. Сей ему написал:

И в самом деле гремел. Одою «Фелице» и иными, где восславлялась «богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды, которой мудрость несравненна открыла верные следы…».

Тетрадь была основательной толщины, вровень с его тучностью, над которой подтрунивала государыня. Увы, он был чревоугодник и любил поспать, однако же легок в движениях, как и в слоге.

— Сказывают, Феодосия не за горами, — сообщил Храповицкий Безбородко, вернувшись от государыни, — и вскорости прибудем. Охота преклонить голову.

— Ох! — Александр Андреевич выдохнул из себя и более не произнес ни слова: так все было ясно. Груз путевых впечатлений и таких же неудобств давил равно обоих. Странствие чрезмерно затянулось. И как всякая чрезмерность, оно становилось невыносимо. А выхода не было, и одно это сознание угнетало. Получалась позлащенная неволя.

— Государыня наша редкой выносливости, — обронил наконец Безбородко.

— О да, — согласился Храповицкий, — хотя ей пуховики подкладывают, дабы нимало жесткости не испытывала. Надобно признать, что путешествующим дамам приходится куда как хуже, хуже нашего. Ихние туалеты отяготительны да и соблюдение себя в чистоте и пристойности требует немалых издержек.

Дам было в самом деле жаль. Жара выплавляла из них весь лоск и всю косметику, все эти румяна, белила и всевозможные притирания. Солнце и ветер огрубили и обветрили нежную кожу. Защитить ее было почти невозможно. Парасоли, то бишь солнцезащитные зонтики, слабо помогали.

Дам было немало. В основном — в штате государыни. Остальные же были наперечет, можно сказать — случайные. Безбородко — он и в самом деле был без бородки — дам не жаловал как убежденный холостяк, а потому им не сострадал и не пытался вникнуть в их положение.

— А кто войдет в мое положение? — сетовал он. — Я выдран из пенатов и обращен в просвещенного цыгана, в кочевника, меж тем как есмь человек страдательный, нежный, деликатного обращения взыскующий.

— Не приведи Господь, услышит государыня ваши речи, — испугался Храповицкий.

— Она меня поймет и простит, — убежденно произнес Безбородко. — Ибо сама страдает, однако в силу характера виду не подает. Опять же высокий гость, император стесняет. Сколь же можно?! Вот теперь предстоит действо в Феодосии, которая прежде Кафа…

И Кафа-Феодосия открылась весьма скоро. Древностей в ней, свидетелей славного прошлого, осталось мало, почти даже ничего. Волею светлейшего князя кое-что было построено. Но восстановить то, что было разрушено турками, не представлялось возможным.

Безбородко принимал курьеров от Булгакова. С радостной миной делился:

— У турка-то, у турка народ бунтует. На Крите возмущение, на Родосе тож. Турецких бейлербеев, то бишь губернаторов, в море потопили. Убивцам нашего Шахин-Гирея отлилось. Хотя сам виноват — нечего было ему бежать на Родос. Знал ведь, отлично знал, что его ожидает.

Да, турки изрядно похозяйничали в Кафе. Начать с того, что они дали ей свое имя в ряду прежних имен — Керим-Стамбули. Правда, оно быстро забылось. Оставили после себя руины храмов, дворцов, портовых сооружений.

Князь основал в Феодосии монетный двор. К посещению высоких особ все было готово. Загодя вырезаны штампы, уведомлен день, когда оба величества соблаговолят осчастливить своим присутствием чеканщиков.

И как только Екатерина и Иосиф переступили порог, загрохотали штампы, и светлейший князь, предвкушая изумление, преподнес им золотые медали с означением года, месяца и дня — дня! — когда их величества изволили посетить монетный двор.

Как тут не восхититься! Иосиф, наклонясь, сказал государыне:

— У князя твердая воля, пылкое воображение и деятельный ум, и он не только полезен вам, мадам, но просто необходим.

Сегюр поддержал. Только что он был ошеломлен нечаянной встречей. Он нос к носу столкнулся с молодой женщиной в татарском одеянии и ахнул: она была двойником, или, лучше сказать, двойницей, его собственной супруги.

Он поспешил поделиться своим открытием с Потемкиным.

— Неужто так похожа? — удивился князь.

— Невероятно, просто невероятно, — твердил обомлевший граф.

— Кажется, я знаю, о которой речь. Это черкешенка. Она обещана мне. Когда прибудем в Петербург, я вам ее подарю.

— Ну что вы, князь, как можно, — смутился Сегюр. — И что скажет моя жена, когда в доме появится ее точная копия. Стоит вам только представить возможную сцену, как вы тотчас откажетесь от своего намерения.

Потемкин расхохотался:

— В самом деле, граф. Я навсегда расстроил бы вашу семейную жизнь. В таком случае презентую вам калмычонка. Уж он-то ни в коей мере не вызовет ревности вашей супруги. А она ревнива?

— Как все жены, князь, — И, желая поддеть Потемкина, с невинным видом обронил: — По счастью, вам не пришлось испытать сцен ревности. Вы-то холосты.

— Вот тут вы ошибаетесь, граф. Иным холостякам приходится испытывать наскоки ревнивых женщин более жестокие, нежели женатым, уверяю вас. — И, понизив голос, закончил: — Я из таких.

Ветвь восемнадцатая: май 1453 года

Итак, наступило утро 18 мая. Сквозь рассветную дымку осажденные с трепетом увидели медленно движущуюся к стене Месотихиона чудовищную башню на колесах.

У нее был устрашающий вид. Деревянное тулово казалось огромным зверем оттого, что было обтянуто верблюжьими и воловьими шкурами.

Осадный зверь двигался медленно, но неотвратимо. Вскоре можно было разглядеть приставные лестницы и крючья, сложенные на его площадке. А она была вровень с высотою стены.

Наконец башня почти придвинулась к стене. Защитники ждали, когда на площадке появятся турки, чтобы дать им жестокий отпор. Но они не появлялись.

Только тогда стал ясен хитроумный план турок. Под прикрытием башни они стали лихорадочно засыпать ров, который был серьезным препятствием для штурма. Был выбран участок стены, всего больше разрушенный ядрами. Ее обломки обрушились в ров и таким образом осаждающим была облегчена их задача.

Турецкие солдаты трудились весь день. И как ни старались греки воспрепятствовать им со стены, башня на колесах надежно защищала их от камней, стрел и пуль.

Наступил вечер, на землю пала темнота. Ров — главное препятствие — был забросан землею, хворостом, камнями. Казалось, султан мог торжествовать. Он повелел придвинуть башню поближе к стене для того, чтобы испытать, надежен ли проход через ров.

Башня устояла. И поутру турки намеревались приступить к решительному штурму. Но не тут-то было!

Ночь выдалась кромешная. И под прикрытием ее смельчак грек подкатил под башню бочонок пороху, вставил в него фитиль и поджег его.

Раздался оглушительный грохот. Башня рухнула, и ее охватило пламя. Погибли и сторожившие ее турки.

Воспользовавшись паникой в стане врага, осажденные под покровом темноты успели расчистить ров и заделать разрушенный участок стены.

Султан, однако, не был обескуражен. Им двигала холодная решимость во что бы то ни стало осуществить штурм. Он приказал изготовить еще несколько подобных осадных башен — турусов.

Но защитники великого города уже обрели опыт. Часть турусов была сожжена, часть разрушена. Оставшиеся же турки увезли подальше в надежде, что придет день, когда они сослужат свою службу.