— Ты моя надежда, князь Григорий, — объявила она ему, — верю в тебя и в твою звезду. У тебя на лбу написано: Царьград будет твой. Эвон, буква Цы начертана. — И она легко провела рукою по лбу, где поперечные морщины и в самом деле образовывали нечто вроде буквы «Ц».

— Лестно мне, матушка, что ты на меня столь уповаешь. — Улыбка его была отчего-то грустной. — Из кожи вон вылезу, гибели не побоюсь, дабы достичь того, о чем мы давно возмечтали и ради чего труждаемся. Но боюсь, боюсь…

— Чего ж ты, богатырь мой, боишься? И пристало ли тебе бояться?

— Боюсь, владычица моя, что слишком еще далек наш Царьград. В одиночку не дойти, а цесарцы ненадежны. Сил у нас маловато, а впереди еще великий везир с главною армией. Разобьем его, бессомненно разобьем, а ведь и сами изрядно потратимся. Для взятия же Царьграда понадобится сильнейший флот и свежая армия во главе с Суворовым. Да, на таковой марш годен токмо он.

— Так что же, Гриша, главное-то наше дело, выходит, отлагается? — разочарованно протянула Екатерина.

— Выходит, так. Будем сбирать силы, изнурять турка, елико возможно, а потом, напружившись, ударим всею мощью на самый Царьград. И ежели Господь сподобит, стану во главе.

— Сподобит, непременно сподобит. Вера моя в тебя безмерна.

— А ты, матушка, ужо распорядись тут, дабы шведа скорейше побить: он воинскую силу от главного дела отбирает.

— Позабочусь. Думаю Мусина-Пушкина отозвать, медлен он, а Салтыкова назначить. На море Чичагов покамест не худо действует, да еще возлагаю надежду на гребной галерный флот под командою принца Нассау-Зигена. Он проворен, да и Зиген — победитель. Бог шельму метит. — И она рассмеялась.

— Победитель — Зигер, — хмуро проговорил Потемкин. — У турка под ружьем сверх двухсот тыщ, а у нас едва половина сего.

— Ну и что ж, — с вызовом произнесла Екатерина, — зато он на нас идет походом.

— Ты, матушка, забываешь, что он вроде как по своей земле на нас идет, его подневольные народы продовольствуют, валахи там, греки, сербы, молдаване, болгары. А мы все из России везем.

— Вижу, скис ты, Гриша. Не таков ты мне надобен…

— Нет, благотворительница моя, не скис я вовсе, а трудности обступают, и я их проницаю. Кому ж, как не тебе, должен я о них сказать? Я пред тобою одной откровенен.

— Я тебя своими заботами не оставлю, — помягчевшим голосом произнесла Екатерина, — и ты всегда помни об этом.

— Помню во всех моих перипетиях.

Екатерина поднялась и перекрестила князя.

— Будь благополучен. С нами Бог и крестная сила. Вознесем же молитву заступнице нашей — Пресвятой Богородице.

У парадного входа Потемкина ждала карета и конный конвой. Все, прощай Петербург с его балами, ассамблеями, фейерверками. Отныне в нем долгонько не придется бывать. Открывается военная страда.

Князь скакал на юг, загоняя лошадей и изнуряя людей. В его голове бились три слова: Бендеры, Измаил, Аккерман. Три навязчивых слова! Три сильнейшие турецкие крепости, которые надлежало во что бы то ни стало сокрушить. Так ли это?

Был среди его окружения один умник. Сей умник нашептал ему, что вовсе не обязательно брать сии крепости, а обязательно нужно разбить главную армию великого везира Юсуф-паши. И уж затем соединенными силами армии и флота двигаться на Царьград.

Этот его прожект ненадолго смутил Потемкина. Может, прав искуситель? Ежели сокрушить главные турецкие силы, то таким образом откроется верная дорога на Константинополь. По сухому пути будет она нелегкой, морская же — пряма и проста. Лишь бы море не забушевало. Он велел счесть, сколь верст по сухопутью от Очакова до Царьграда. Ему доложили: близ девятьсот верст. Дорога-то не пряма, придется петлять.

А как же крепости? Оставить их в тылу? Это тысяч с полсотни, а то и более вооруженного народу. А ну как соединятся и ударят сзади?

Эти размышления одолевали его в дороге. Но три слова по-прежнему не давали покоя: Бендеры, Измаил, Аккерман. Были крепости поменее, такие, как Килия, Хаджибей, Тулча, однако они в счет не шли.

Он начал с Очакова… Решено: продолжит Бендерами. Сказано: сильная крепость на Днестре, река судоходна, по ней скатиться вниз по течению и взять Аккерман. А там и Хаджибей рядом — все ближе и ближе к Царьграду. Оттоль выйти на Дунай и сразиться с Юсуф-пашой…

Все выходило складно. Оставалось двинуть кор-д-арме, главный корпус, на Бендеры. Он его самолично поведет и обложит Бендеры со всех сторон. Помнится, там отсиживался драчливый шведский король Карл XII, драпавший из-под Полтавы. Великий Петр отчего-то тогда, в семьсот девятом годе, Бендерами пренебрег. Сомневался, видно, что достанет беглеца Карла с изменником Мазепой. А может, у него войска недоставало на таковой бросок. Скорей всего, не желал с турками связываться. Завязалась бы война… Впрочем, она и так завязалась два года спустя, не без науськивания Карла, который жаждал реванша за Полтаву, за столь позорное поражение. Он все думал, что турки дадут ему командовать их войском. Он бы тогда показал, что есть настоящий военачальник… Боже, как люди заблуждаются насчет собственной персоны!

Он, Потемкин, тоже склонен заблуждаться — думал о себе в редкие минуты трезвости. Увы, его плотно окружали угодники, далекие от святости. Оттого являвшаяся трезвость постепенно затуманивалась, потом и вовсе растворялась в речах угодников и откровенном угодничестве. А он внимал и проникался верою в собственную значительность и непогрешимость.

Да, так бывало. Порою он встряхивался, и его глазам представала истина в натуральном виде, то есть без липовых одежд. Но такое случалось все реже и реже.

Убедительность была в планах и речах Александра Васильевича Суворова. Но меж них пробежала кошка. Князь втайне жалел о сем. Но дурацкий гонор, все чаще туманивший голову, а не гордость, мешал показниться. Понимал он и свою полководческую заурядность. Но Боже упаси признаться в этом!

Слава Господу, он хорошо разбирался, кто есть кто и точнехонько отводил каждому овощу свое место и свое время. Федору Федоровичу Ушакову свое, а Мордвинову свое, Петру Александровичу Румянцеву опять же свое, а Николаю Репнину свое… Отличал орла от коршуна и по клекоту и по полету. Ряженых разоблачал и ставил на свое место.

Но… Конь о четырех ногах, и тот спотыкается. Спотыкался и светлейший. И на дворцовом паркете, и на дорогах войны. Чертыхался, давал себе слово более не спотыкаться, видел, на чем оскользнулся, старался чаще глядеть под ноги, но гордыня мешала: задирала голову. Вот ведь в июне семьдесят четвертого отряд генерала Заборского перешел же через Балканы и разбил войско тезки нынешнего великого везира Юсуф-паши. Перешел же! Государыня о том часто вспоминала. С намеком, без ли, но вспоминала.

Он же почитал это предприятие неисполнимым в нынешних обстоятельствах. И мысль о нем отталкивал, и уши затыкал, и глаза смежал. Совет собирал все реже.

Императрица подчинила ему обе армии — Украинскую и Екатеринославскую. Самолюбие графа Румянцева-Задунайского было уязвлено. Он подал прошение об отставке и милостиво получил ее. И Потемкин стал российским великим везиром, единственным предводителем войска.

Он разделил его на трое. Одною частью, сосредотачиваемой под Ольвиополем, быть под его командой. Другою, что в Молдавии, — князя Николая Васильевича Репнина. Суворов получил деликатнейшее поручение — подкрепить австрийцев, изрядно потрепанных турками. То был слабейший фланг кампании, Потемкин это видел и предвидел, а потому там должно быть Суворову.

Все таким образом определилось. Дивизии и полки пришли в движение. Весна казала свои капризы, пробуждалась медленно, норовя захватить и лето. Пчелы, шмели, кузнечики и другая мелкая летающая и скачущая живность то вылезала на свет Божий, то снова скрывалась до тепла. Ветры несли по степи шары перекати-поля: казалось, то несется бесчисленное стадо одушевленных тварей. Армейским колоннам пришлось преодолевать это сопротивление природы, движение их замедлилось, и князь осерчал.