Тадеуш Стивенс аккуратно сложил на столе бумаги, поправил парик и поднялся на ноги. Затем он снял с вешалки свое пальто и надел его. Шаги Стивенса гулким эхом отдавались в темном, пустом коридоре. Сторож-негр в вестибюле заметил его издали, и улыбка мгновенно осветила темное лицо.

— Доброе утро, масса Стивенс, доброе утречко, сэр! — пропел он словно коротенький гимн.

И Тадеуш Стивенс, спускаясь с крыльца на улицу, даже не почувствовал, как неприветливо-холоден этот мглистый, дождливый рассвет.

— Война не окончена! — печально сказал Дуглас своему сыну Льюису. — И до победы еще далеко. Пока еще я не могу развернуть флаг Джона Брауна в стране свободных людей!

Вместе с тем он знал, что битва и не проиграна. Но основной догмат аболиционистов — «моральное убеждение» — должен иметь под собой прочный фундамент законодательства, иначе все здание рассыплется как карточный домик.

И всюду, во всей стране, даже в таких местах, где можно было меньше всего ожидать, воздвигались прочные опоры для этого здания.

1 января 1867 года в Африканской баптистской церкви в Ричмонде собралось множество народу по поводу Праздника эмансипации. В разгар песнопений и молитв из публики поднялся молодой белый и, подойдя к амвону, попросил слова.

— Я Джеймс Ханникут из Южной Каролины, — сказал он.

Какая-то мать резко цыкнула на своего ребенка. Лица негров внезапно приняли настороженное выражение. Молодой человек продолжал:

— Для вас это счастливый день рождения, такой день стоит праздновать!

Он переждал, пока не смолкли пылкие возгласы «Аминь!» и «Аллилуйя!». Потом шагнул вперед и заговорил, отчеканивая слова:

— Но теперь прошу вас, каждый раз на ваших сборищах думайте о будущем!

Затем, подбирая простые, понятные для всех слова, он начал речь о том, что значит быть гражданином. Он разъяснил систему государственного устройства, сказал им, что они должны зарегистрироваться и принять участие в выборах, которые состоятся осенью. Некоторые встрепенулись: у них уже об этом шел разговор. Для других все это было внове, и они слушали, вытянув шеи.

— Когда вы организуетесь, — продолжал белый, — помогите избрать такого губернатора и таких членов конгресса, которые вас не предадут. Не голосуйте за тех, кто возражал против вашей свободы, что бы они сейчас ни говорили. Будьте бдительны, прислушивайтесь ко всем разговорам, но сами держите рот на замке. Учитесь, станьте грамотными и, когда вы подойдете к избирательным урнам, крепко держите в руках свои бюллетени!

Молодежь аплодировала ему с неистовством; люди постарше опасливо качали головами.

Через неделю после этого Фредерик Дуглас по пути в Чикаго сообразил, что он может заехать в Гейлсбург, штат Иллинойс, и присутствовать на массовом митинге в честь эмансипации. Этот город имел славу «аболиционистского». В старом Данн-холле собрались главные деятели избирательной кампании 1860 года. Почти весь округ голосовал за Линкольна, хотя было немало и пылких приверженцев Стефена Дугласа. Тогда главным оратором был молодой человек из Пеории Роберт Ингерсолл. Теперь, семь лет спустя, планируя Праздник эмансипации, негры обратились к нему с просьбой сделать главный доклад. Дуглас уже, наверно, год как мечтал послушать Ингерсолла.

«Такого лютого холода, как был в тот вечер, я не упомню, — писал Дуглас. — У меня была лекция в Элмвуде, в двадцати милях от Пеории. Это был один из тех мрачных, студеных вечеров, когда ветер прерий колет тысячами иголок, а снег скрипит, как напильник по стальным зубьям пилы. Моя лекция в Чикаго была назначена на понедельник, и, чтобы попасть туда вовремя, я должен был отправиться с вечера в Пеорию и сесть там на первый утренний поезд. Значит, приходилось выехать в полночь после лекции, так как в воскресенье поезда из Элмвуда не шли. На вокзал я поехал с моим приятелем Брауном. По дороге я признался ему: «Я еду в Пеорию со страхом. Боюсь, что придется всю ночь бродить по улицам». В прошлое мое посещение меня не пустили в гостиницу, а знакомых у меня там не было. На мистера Брауна, видимо, произвел впечатление мой рассказ, потому что некоторое время он молчал. Наконец, обрадовавшись, что нашел выход, он сказал: «Я знаю одного человека в Пеории, который гостеприимно откроет перед вами двери своего дома, если вас не пустят в гостиницу. К нему вы можете явиться в любое время дня и ночи, в любую погоду. Это Роберт Ингерсолл».

«Полноте! — запротестовал я. — Ворваться в чужой дом в такой поздний час, всех растормошить, да еще в этакий холод!» — «Поздний час пусть вас не тревожит! — заверил меня Браун. — А Ингерсолл и его родные никогда не успокоятся, если узнают, что вы провели ночь под открытым небом! Я хорошо знаю мистера Ингерсолла и ручаюсь, что он и в полночь и на заре встретит вас с огромным радушием!»

Меня заинтересовала такая характеристика мистера Ингерсолла. К счастью, мне не пришлось беспокоить его семью в эту ночь. Я получил номер в лучшей гостинице города».

Дуглас выехал из Пеории на следующее утро. Но желание познакомиться с молодым юристом только усилилось, и этому отнюдь не мешала кличка «отступник», установившаяся за Ингерсоллом.

Поезд прибыл в Гейлсбург с опозданием. Дуглас нанял извозчика и поехал прямо в Даннс-холл. Зал был битком набит, митинг уже начался. Дуглас заметил, что большая часть присутствующих — негры. Значит, здесь много приезжих издалека. И он надеялся в этой толпе не знающих друг друга людей пройти незамеченным.

Это ему удалось, но по той лишь причине, что все внимание присутствующих было приковано к выступавшему оратору. Заметили коренастого человека с поднятым воротником только те люди, мимо которых он протолкнулся вперед.

В одном из своих описаний Дуглас назвал Ингерсолла человеком с «солнечным лицом». В этот январский вечер Дуглас был ослеплен каким-то особым светом, излучаемым оратором с трибуны. Он ехал сюда, заранее симпатизируя Ингерсоллу, но чувство это усилилось при виде гладкого, детски-свежего, красивого лица с широко расставленными глазами и изящным женским ртом. Дуглас заметил, что Ингерсолл довольно высокого роста и широк в плечах.

Впрочем, очень скоро он прекратил созерцание, ибо весь ушел в слух:

— Все народы, исчезнувшие с лица земли, были погублены рабством. Рабство было причиной того, что навеки исчезли следы греческой цивилизации; из-за рабства пал Рим, вызвав потрясение во всем мире. После исчезновения наиболее грубых форм рабства в Европе Гонзалес указал португальцам, своим соотечественникам, какие колоссальные прибыли смогут они извлекать, если начнут похищать африканцев, и, таким образом, началась современная работорговля — этот конгломерат ужасов, бесконечное количество жестокостей, совершаемых только демонами и защищаемых только злодеями.

И все же работорговлю оправдывали и поддерживали все цивилизованные народы, окрестив ее «законной коммерцией» во имя отца и сына и святого духа.

Далее Ингерсолл цитировал Томаса Пейна: «Ни один человек не может быть счастлив, видя вокруг себя тех, чье счастье он погубил». Затем последовала цитата из Томаса Джефферсона: «Когда чаша их слез переполнится, когда стоны их заставят омрачиться даже небо, несомненно, справедливый господь узрит, наконец, их горе и своей испепеляющей грозой докажет, что он наблюдает за жизнью на земле и что она не брошена им на произвол судьбы».

— При реконструкции южных штатов… мы предпочитаем преданных союзу негров непреданным белым… Я стою за то, чтобы неграм были даны полностью такие же права, какие я желаю иметь сам.

Мы должны быть за то, чтобы свобода восторжествовала повсюду. Свобода — это прогресс, а рабство — это нищета и запустение; свобода открывает, рабство забывает. Свобода верит в образование; рабство цепляется за свое единственное спасение — за невежество.

Юг всегда боялся алфавита, как нечистой силы. Южане смотрели на каждую букву, как смотрят они на ненавистного аболициониста, и, пожалуй, в этом отношении они правы.

В зале раздался смех. Ингерсолл продолжал: