Эмилия жила у миссис Ройял уже три недели, когда Джек, забежав однажды вечером, объявил:

— Я уезжаю на Север!

— Куда? Зачем?

— Шеф услыхал что-то о восстании в Новой Англии. Он рад до смерти и говорит, что, может, янки теперь отучатся совать нос в чужие дела. Он посылает меня туда, хочет раздуть вокруг этой истории скандал.

— А сами-то вы что-нибудь знаете об этом? — миссис Ройял навострила уши.

— Насколько я мог понять, похоже, что многие бедняки в Род-Айленде захотели участвовать в выборах. А крупным воротилам это не по нраву!

Вся Новая Англия была вовлечена в борьбу. Две местные партии претендовали на руководство штатом Род-Айленд, и столкновение казалось неминуемым. До 1841 года Род-Айленд участвовал в выборах соответственно старой колониальной хартии, которая отстраняла от голосования граждан, имевших менее ста тридцати четырех акров земли. Поэтому законодательные органы штата целиком находились во власти консервативно настроенных землевладельцев, а растущие промышленные города, большая часть населения которых была лишена избирательного права, оказывались в невыгодном положении. В 1841 году Томас Уилсон Дорр, виг и питомец Гарвардского университета, возглавил движение за реформу: был составлен проект новой конституции штата. Эта конституция должна была расширить основы представительства в законодательных органах штата и упразднить ненавистное требование земельной собственности. Однако избирательное право согласно этому проекту предоставлялось только белому населению; негры, поселившиеся в Род-Айленде, подчеркнуто отстранялись от голосования.

Квакеры были непротивленцами, чуждались политики, но они всегда стояли на страже интересов негров. Все сторонники отмены рабства хотели новой конституции, однако им не нужен был несовершенный документ, уже с самого начала требовавший изменений. И поэтому они «е могли поддержать Дорра. Братья Перри, фабриканты из Провиденса, написали своему другу Джону Брауну, торговцу шерстью, который жил в Спрингфилде, штат Массачусетс:

«Настало время гражданам Род-Айленда проникнуться более широким пониманием прав человека, чем то, на котором основывается конституция Дорра. Мы беседовали с ним, но, соглашаясь с нами в принципе, он боится сделать решительный шаг».

Джон Браун переправил это письмо Джону Гринлифу Уиттьеру, секретарю Массачусетского общества борьбы с рабством. Уиттьер беседовал о нем со священником Теодором Паркером, который собирался несколько раз выступить в Род-Айленде, разоблачая расовую дискриминацию в конституции, именующейся народной.

— Почему бы неграм не голосовать вместе со всеми другими рабочими? — спросил Уиттьер. — Ведь, ограничивая избирательное право, новая конституция в известной мере теряет свои преимущества?

Теодор Паркер устало вздохнул.

— Этого хотят сами рабочие. Борьба за существование ослепила их.

— Ты прав. — В очень серьезном разговоре Уиттьер обращался к собеседнику на «ты», как все квакеры. Взгляды их встретились, притянутые друг к другу одной и той же мыслью. И почти одновременно оба произнесли:

— Фредерик Дуглас!

Несколько секунд собеседники молча улыбались друг Другу, поздравляя себя с этой замечательной идеей, но лицо Уиттьера быстро омрачилось. Он покачал головой.

— Боюсь, что друг Гаррисон не согласится. Тебе известно, что он против нашего участия в политике.

Паркер некоторое время не отвечал, барабаня по столу длинными пальцами. И вдруг черные глаза его сверкнули.

— А разве мы говорим о политике? Сейчас нас интересуют права человека.

Уиттьер отмахнулся от него, не сдержав, однако, усмешки.

— Поосторожней! Цитаты из Томаса Пейна тебе не помогут.

— Чепуха! У Томаса Пейна было больше веры, чем у всех массачусетских церковников, вместе взятых. — Молодой священник вскочил на ноги, его худое лицо загорелось радостью.

— Дуглас отправится в Род-Айленд! Уговорить Гаррисона я беру на себя.

Так и порешили, и Дуглас оказался в числе трех аболиционистов, объездивших буквально все уголки этого маленького штата. Это были: Стефен С. Фостер из Нью-Гэмпшира, Паркер Пиллсбери из Бостона и Фредерик Дуглас из неизвестного района рабовладельческих территорий. Двое белых и негр — все трое молодые, крепкие, воодушевленные своей целью люди. Блестящее, страстное красноречие Фостера, грозные обличения Пиллсбери и одно лишь присутствие Фредерика производили везде настоящий фурор. За ними следовали галдящие оравы недовольных; их обливали грязной бранью, выгоняли из таверн, забрасывали камнями и тухлыми яйцами.

Но они продолжали свои выступления в школах и храмах, в наемных помещениях и на рыночных площадях, в складах, на фабричных дворах и пристанях. Иногда аболиционистов сопровождала Эбби Келли, которая стала потом женой Стефена Фостера. Юность и ясная красота этой истинной дочери квакеров в сочетании с удивительной серьезностью, большими познаниями и незаурядной силой логического убеждения покоряли противников. Ей удавалось утихомирить самые бурные страсти.

Люди начали прислушиваться. Они выдвинули проект «конституции свободного человека», противопоставив его конституции Томаса Дорра; в Провиденсе был созван огромный митинг. Газетные заголовки и афиши, распространявшиеся по всему штату, объявляли, что основным оратором будет Фредерик Дуглас, бежавший из неволи.

Джек Хейли увидел эти афиши, приехав поздно вечером в Провиденс. Наспех глотая в гостинице свой ужин, он все время прислушивался к разговорам об этих делах. Когда Джек подошел к переполненному зданию, митинг был в самом разгаре. С трудом протиснувшись в дверь, он сразу понял, что в зале происходят какие-то события. Кто-то требовал слова.

— Это Сэт Лютер! — перешептывались возбужденные слушатели. — Правая рука Томаса Дорра.

— Давай, Сэт, говори! — раздался зычный голос в толпе.

Молодой человек на платформе жестами призвал к молчанию и кивнул человеку, стоявшему в проходе.

— Вот вы, филантропы, оплакиваете участь рабов на Юге, — резким голосом заговорил оратор. — Что же, поезжайте ка Юг и помогайте им! Наша забота — равные права человека, освобождение белых людей; только добившись этого, можно бежать на выручку черным, будь они свободные или рабы. Не лезьте не в свое дело!

Часть присутствующих встретила это выступление аплодисментами, другая — свистом и возмущенными возгласами. Но когда Лютер возвращался на свое место, люди, сидевшие около него, одобрительно переговаривались между собой.

Потом Джек увидел, что председатель собрания отошел о сторону и его место на платформе занял человек очень внушительного вида. Не успел он еще вымолвить слова, как в обширном зале воцарилась полная тишина. Ибо это, вне всяких сомнений, был тот самый «беглый раб», ради которого слушатели пришли сюда. Джек глядел на него во все глаза: неужели этот человек был когда-нибудь рабом? Массивные плечи, прямой, хорошо развитый торс, крупная голова с густой гривой волос, откинутых назад с широкого лба, глубоко сидящие глаза, упрямая челюсть, опушенная бородой, спокойное достоинство и сдержанная сила, пронизывающая каждое его движение, — все это заставило Джека невольно воскликнуть:

— Бог мой! Вот это человек!

На него зашикали со всех сторон. Фредерик Дуглас начал свою речь.

— Этот джентльмен желал бы, чтобы мы вели себя потише. Он говорит о белых рабочих и неграх рабах так, словно наше дело чем-нибудь отличается от его собственного. Разве мы думаем о чем-либо другом, кроме равных прав человека? И неужели мы должны доказывать принадлежность негритянской расы к роду человеческому? Разве не вызывает удивления, что, хотя мы возделываем землю, сеем и собираем урожай, пользуемся всевозможными механизмами, воздвигаем здания, строим мосты и суда, обрабатываем железо, медь, бронзу и золото; что, хотя мы читаем, пишем и считаем, служим клерками и секретарями, работаем на калифорнийских приисках, охотимся на китов в Тихом океане, выращиваем скот на горных пастбищах; что, хотя мы существуем, двигаемся, действуем, размышляем, строим планы и, наконец, молимся христианскому богу — от нас требуют доказательств, что мы люди!