На рассвете, когда все спали, Габриэль любовно поглаживал свои старые шрамы. За двадцать лет службы надсмотрщиком он падал на скамью с гребцами всего трижды. Первое такое падение оставило память в виде двух прекрасных белых полос на ребрах - след от деревянного острия, с которым встретилась его грудная клетка, чудом избежав проникновения внутрь. После второго случая осталось несколько укусов на руке, которые очень долго не заживали. Из-за них он несколько недель провалялся в горячке, в самый разгар сражения с турками, так что его койка на носу постоянно раскачивалась. В утешение корабельный лекарь сказал, что человеческие укусы убивают вернее, нежели укусы собаки или змеи, и посоветовал приготовиться к переселению в лучший мир. Рука у него распухла и почернела, однако он выжил.

Капитаны галер никогда не наказывали гребцов за нападение на надсмотрщика, если оно не кончалось убийством; в этом случае виновных надлежало вздернуть на рее. Если виновных было более трех, бросали жребий. Капитан не мог себе позволить потерять слишком много гребцов, иначе корабль утратил бы свою быстроходность и сделался бесполезным. Заполучить новых гребцов становилось всё труднее, и судьям пришлось даже ужесточить кару за мелкие прегрешения, чтобы обеспечить гребцами королевский флот. Некоторые оказались здесь за то, что украли полмешка пшеницы, чтобы прокормить семью.

Попасть на галеры было хуже смертной казни, и гребцы это знали, так же как и то, что у них будет больше возможностей освободиться, если они нападут большой группой. Поэтому надсмотрщики обычно не задерживались на своем посту, а капитаны никогда не наказывали нападавших. Они поручали это самому заинтересованному лицу, с особой рекомендацией - постараться не слишком изувечить гребцов.

Несколько недель Габриэль придумывал для них подходящее наказание.

Когда он поднялся на ноги, то первым делом велел установить в центре прохода горящую жаровню. Взяв железный прут, он поместил его в самую середину тлеющих углей, с удовлетворением наблюдая, как на лицах гребцов проступает ужас. Отрядив нескольких солдат, он велел привести тех троих гребцов, что его укусили. Медленно, очень медленно извлек он из жаровни раскаленный прут и поднял его вверх, чтобы всем было видно. Затем поднес этот прут к самым глазам виновных, не прикасаясь к коже. Они зажмурились, но это не помогло: роговицы все равно были выжжены.

- А теперь - всем грести, - как ни в чем не бывало произнес он своим мягким голосом, когда стоны преступников перешли в приглушенные крики. - А не то следующими окажутся ваши яйца!

Когда он упал в третий раз, никто не поднял на него руку.

На протяжении долгих лет он всё совершенствовал и совершенствовал свою методику.

В первый же день вновь прибывшие гребцы оказывались в трюме, в полной темноте, куда их сталкивали по трапу, как скотину. На помосте надсмотрщик тут же брил их наголо - чтобы не заводились вши и чтобы гребца легче было опознать, если кто-то из них, паче чаяния, исхитрится сбежать. Только маврам, когда они попадали ему в руки, он оставлял клок волос на макушке, что казалось Ворону фантастической находкой. Нет, дело было вовсе не в том, что он заботился об этом дерьме Аллаха, что именуют себя его сынами: чтобы, дескать, после их смерти Аллаху было за что ухватить своих верных сынов, чтобы втащить их в рай; просто эти оставленные длинные пряди предоставляли ему немало интересных возможностей.

Например, он в любую минуту мог обрезать у них эти пряди - если мавры начинали плохо себя вести или при столкновении с турецкой галерой. Именно это более всего приводило в бешенство этих свиней, которые тешили себя надеждой, что братья по вере захватят ненавистный корабль, ворвутся в трюм и их освободят. Однако всем и каждому было понятно, что без этих пучков волос в темноте трюма братья по вере их не узнают и вместе со всеми прочими отправят в ад, или как там он у них называется, у этих неверных.

А еще можно было ухватить со всей силы за конец этого пучка волос и заговорить с ними своим тихим бархатным голосом, который вполне мог принадлежать самому Аллаху.

Именно это больше всего любил Ворон в своей работе: упоение властью над более чем двумя сотнями несчастных заключенных, что послушно ворочали веслами под его удивительный голос. Что там все эти глупые барабаны и трубы, наводившие на него тоску, к которым он прибегал лишь в тех случаях, когда у него болело горло.

Обрив новичка, он приказывал ему поднять огромный камень и держать на весу, сколько хватит сил. Это давало ему возможность оценить, насколько силен новичок, и на какую позицию его следует определить. Из пяти позиций на скамье самой важной была первая. Таких гребцов называли "омарами": первая позиция требовала от гребца огромной силы и мастерства, поскольку именно он направлял весло и на него приходился наибольший вес. Рядом с "омаром" помещался "апостол", этим достаточно было одной лишь силы. Третья позиция была самой удобной, поскольку этот гребец не испытывал такой нагрузки, как первые двое, и ему не приходилось наклоняться так низко, как тем, кто сидел на четвертой и, тем паче, на пятой позиции; эти последние оказывались прямо-таки притиснутыми к борту.

Но не только поэтому он заставлял их держать камень. Меньше всего его интересовало, сколько времени тот или иной новичок его продержит; в конце концов, при гребле работают совершенно иные мышцы. Нет, Ворон прежде всего хотел заглянуть им в глаза в минуту напряжения, ведь за долгие годы он научился читать в душах людей. Например, случалось, что у широкоплечего, грозного с виду детины оказывался взгляд обиженного ребенка. Такими глазами смотрит агнец перед закланием, и Ворон знал, что такой человек долго не протянет.

Как и те, кто пытался с ним заговорить, как этот тощий зеленоглазый мальчишка из последней партии. Он сначала собирался посадить его на четвертую или пятую позицию, поскольку у него были слишком тонкие руки. Он был совсем юным, почти ребенком, но чем-то неуловимо отличался от сверстников. Он просил пощады, но просил лишь губами, а не сердцем. В голосе его отчетливо звучала сталь. А когда Ворон начал новый отсчет, парнишка продержался вдвое дольше.

Именно этим он приглянулся Ворону. Этот мальчик подойдет для его гребного механизма.

После бритья головы и испытания силы Ворон отправил мальчишку на его место, где он в полном молчании должен был ожидать, пока все новички будут должным образом обхожены и прикованы. Ворон прекрасно знал, как они томятся неопределенностью, и никогда не упускал случая добавить масла в огонь, произнеся перед ними свою знаменитую приветственную речь. Перед этим он всегда выдерживал эффектную паузу, чтобы полюбоваться выражением страха и тоски на их лицах, прежде чем начать вещать...

- Открыть люки!

Моряки на палубе подчинились. Шесть гигантских столбов света внезапно ворвались на нижнюю палубу, и все гребцы подняли руки перед глазами, чтобы защититься от яркого света.

К Санчо быстро пришло осознание, что собой представляло место, где он должен отбывать наказание. Бартоло нисколько не преувеличил: это был ад. Юноша был прикован к деревянной лавке, обтянутой кожей, той же самой цепью, что и три других гребца. Двое слева, унылые и голодные, злобно смотрели на него. Испуганный, он обернулся направо и обнаружил там гиганта.

Юноша уже видел негров раньше, в Севилье их были сотни, если не тысячи. Но никогда таких чудовищных размеров. Его руки были вдвое толще ног Санчо и походили на кожаные мешки, наполненные огромными дынями. Как и у остальных гребцов, его голова была выбрита налысо, и юноша с любопытством ее разглядывал. У великана было приветливое лицо с огромным лбом, а на его подбородке можно было колоть орехи.

- Внимание! - крикнул надсмотрщик.

Сооруженный на огромных ящиках помост, очертания которого угадывались в темноте, доходил Санчо до подбородка. Он делил нижнюю палубу пополам, а сверху стоял надсмотрщик с широко расставленными ногами и скрещенными руками. На нем были плундры и сапоги, торс покрывал жилет из черной кожи. В руках надсмотрщик вертел короткий кожаный хлыст, невозмутимо поглаживая его.