Сомнения, страх и неуверенность Клары, охватившие девушку перед лицом задачи, на которую мать заставила ее согласиться, внезапно исчезли. Она почувствовала ненависть к этому старику с иссохшей пятнистой кожей, к его пожелтевшим зубам и рукам с жесткими и грязными ногтями. Девушка была высокой для своего возраста, а старик - маленьким и сгорбленным. Ей захотелось встряхнуть его, поскольку, вопреки стараниям выглядеть спокойной, чтобы избежать проблем, ее характер был горячим и страстным. Она никогда не выпускала наружу эти чувства, ибо с детства усвоила, к чему это могло привести.

Вместо этого она взмолилась.

- Пожалуйста, учитель. Не возвращайте меня Варгасу.

- И почему я не должен этого делать? - серьезно спросил Монардес, рассматривая ее в упор, как человек, который считает само собой разумеющимся, что ответ не будет правильным.

- Потому что это разбило бы сердце моей матери. Она хочет, чтобы я у вас училась. И однажды выкупила бы свою свободу у хозяина.

Старик испустил глубокий, долгий вздох. Казалось, воздух вытягивал за собой из его тела весь гнев, оставляя лишь серую дырявую оболочку, подобно сильному ветру, обнажающему одуванчик. То, о чем его просила девушка, было практически невозможно. Тем не менее, если для учебы ей нужна была именно эта бессмысленная цель, лекарь был согласен.

- Что ж, будет лучше, если ты начнешь стремиться к знаниям, которые я буду вкладывать в твою голову, - проворчал он. - Если, конечно, отважный Белианис Греческий еще не высушил твои мозги, ей-богу. Сегодня ты проходишь испытание, и если не убедишь меня в своем отношении... вернешься к метле.

Жестоко избитый Санчо провалялся четыре дня, прежде чем смог встать. Кастро, у которого были, очевидно, довольно своеобразные взгляды относительно воспитания слуг, во время болезни кормил его на удивление хорошо. Видимо, он считал, что жирный соус или похлебка из бобов являются достаточным возмещением за те синяки, что покрывали тело работника. Он ставил поднос с едой прямо на пол возле убогого ложа Санчо, а иногда даже приносил четверть кувшина разбавленного вина.

- Надеюсь, ты выучил урок, ворюга, - сказал он с устрашающей ухмылкой на бородатой физиономии. - Оплата всегда вперед. Если не хочешь снова получить взбучку.

Санчо молча кивал, хотя едва ли мог в то время прожевать хоть кусок. Ему довольно долго больно было даже наклониться над тарелкой и поднести ложку ко рту, так что он ограничивался тем, что размачивал хлеб в соусе и лежа его проглатывал, глядя в потолок. Он не чувствовал ни голода, ни холода, несмотря на сгнившие ставни на окне, через которые задувал ветер, колотя древесиной о штукатурку. Мальчик слушал ритмичные удары и скрежет ржавых петель и размышлял об истории, которую ему рассказал Гильермо.

Робин Гуд, Робин с капюшоном, справедливый вор. Слова англичанина, когда тот рассказывал эту историю, словно обладали невероятной магической аурой. Санчо упустил кое-какие тонкости и с трудом понял некоторые слова, но не осмеливался прервать Гильермо, чтобы уточнить их значение, пока тот говорил. Он боялся, что рассказ собьется с ритма. Вернее, рассказы, потому что постоялец таверны развлекал его многочисленными историями про Робина в капюшоне. Этот Гуд мастерски владел мечом, но с луком управлялся просто со сверхъестественной ловкостью.

- Он попадал в глаз воробью за сто шагов. На лету!

- А из мушкета он тоже умел стрелять? - рискнул спросить Санчо, поняв, что сейчас как раз выпал один из тех редких случаев, когда он может подать голос.

- То были лучшие времена, Сансо, - сказал Гильермо, который использовал вино не только для ухода за ранами мальчика и снова начал запинаться, произнося его имя. - Не такие неспокойные. Тогда не было ни мушкетов, ни пистолетов, никакой плебей не смог бы уложить короля в могилу тремя граммами пороха.

Санчо посмотрел на него, и в его глазах мелькнуло нечто странное.

- Не понимаю, почему из-за этого времена были лучше.

- Будешь меня постоянно прерывать, я никогда не закончу, - пожаловался Гильермо, тут же приступив к рассказу о том, как Робин Гуд победил в турнире по стрельбе из лука в Ноттингеме.

Мальчик не сомневался, что половину историй англичанин просто придумал. Время от времени он поглаживал рукой начинающую лысеть голову или играл с завязками хубона, на несколько мгновений замолкая, а потом с новой силой принимался за рассказ. Словно внезапно вспомнив о тех многочисленных девушках, которых Робин Гуд спас на перепутьях судьбы, Гильермо компенсировал забывчивость детальным описанием. Туманные, но захватывающие образы будили воображение Санчо. Мальчик никогда не видел обнаженных женщин, но часто фантазировал о них в приюте. Эти ночные фантазии обычно заканчивались тем, что Санчо совершал деяние, которое клеймил в своих проповедях брат Лоренсо, и на следующее утро со стыдом признавал свою вину на исповеди.

По мере того, как Гильермо поглощал вино, он говорил всё громче, а язык начинал заплетаться. Финал истории он посвятил сражению, где Робин Гуд со своими веселыми товарищами покончили со злобным сборщиком податей, после чего потащился в свою комнату, чтобы завалиться спать.

Слова англичанина пробудили в душе Санчо нечто доселе скрытое. Он описывал персонажей так, что они словно вставали перед глазами, подражал их голосам, в нескольких словах очерчивая их личные качества. Но дело было и в значении самой истории.

Прикованный к постели и не имея другой компании кроме стучащих ставень, Санчо погрузился в размышления. Он вспомнил, что чувствовал, когда тот мерзавец, фламандский капитан, заставил его сунуть руку в канаву с дерьмом, чтобы вытащить золотую монету. Вспомнил свою радость, когда бросил дерьмо ему в лицо, возбуждение бегства с прижатой к груди монетой. Голос где-то в глубине разума пытался напомнить, что он чуть не расстался с жизнью, когда шпага фламандца уткнулась ему в спину, но эту деталь заглушали ликующие звуки труб, которые вызвали слова Гильермо.

"Один раз мне это удалось. Смогу проделать это снова".

Когда он прислушивался к этой музыке, то понимал, что она всегда там звучала, в ожидании, пока Санчо соизволит ее услышать.

"Я мог бы остаться здесь, - говорил голос разума. Трусливый голос. - Мог бы попробовать пережить порку хозяина, вытерпеть еще полгода".

"Не выйдет, - отвечали ревущие трубы. - Если это животное снова начнет меня бить, то прикончит. Даже если я останусь здесь и выживу с этим сукиным сыном, то откуда мне знать, что брат Лоренсо сдержит свое слово?

"Вот оно. Брат Лоренсо. Я должен повидаться с братом Лоренсо".

"А что этот высокомерный священник для меня сделал? Отправил другого на работу, которую заслуживал я. Похоронил меня в этом притоне у Кастро".

"Он не знал, что..." - голос труса был слабым, но хранил нежность к старому монаху, искал способ его оправдать, чтобы Санчо снова спрятался за его спиной. Но выдержать натиск он не смог.

"Он посмеется надо мной и закроет перед моим носом двери монастыря. Он мне не поможет".

"Но куда мне идти?" - жаловался голос труса, почти уже затихший.

"Бежать, как только смогу подняться. Найти карлика Бартоло. Он знает улицы и научит, как сделать так, чтобы получилось лучше, чем в прошлый раз, когда пришлось оставить монету капитану. А брат Лоренсо будет в ярости, когда поймет, что не смог со мной совладать".

Трусливый голос молча вызвал в памяти последний образ. Мимолетное видение - мать бьет его по правой руке, когда Санчо пытается дотянуться до колбасы, висящей на веревке в кладовой. Ее губы произнесли "воровать грешно", а потом образ растворился, остался лишь рев труб.

Кровь забурлила в венах Санчо, пока он строил планы.

На пятый день Санчо поднялся с постели за два часа до рассвета. Он впервые встал на ноги, и это было мучительно. Его руки слушались, но ноги окостенели, а грудь болела при каждом вздохе. Он знал, что там что-то сломано, потому что слышал хруст ребер при ударах Кастро, но не мог ничего с этим поделать. Он прижал к телу левую руку, и это немного облегчило боль, так он вышел в коридор.