Иван Николаевич не выдержал, усмехнулся. Как всегда, сработало старое, солдатское: стоило построже спросить себя, даже чуть-чуть прикрикнуть — сразу же нашелся и четкий ответ. Ему не нравился сам режиссер. Толстенький, коротенький, чрезвычайно уверенный в себе, он обладал быстрой, прямо-таки сверхскоростной манерой говорить. А главное — говорил слишком уж выспренно, демонстрируя полный набор расхожих формулировок о милиции, газетных шаблонов и громких фраз. И все это — со значительным видом, с полной убежденностью, что говорит на профессиональном языке.

Да еще эта амикошонская манера через две-три минуты знакомства переходить на «ты». Ужасно, ужасно не нравился он Хлебникову. И эти его «поединок умов», «преждевременное торжество преступника», «момент пе­релома, кульминация», «запоздалое раскаяние» резали ухо, как музыканту-профессионалу фальшивина ресто­ранного «лабуха». «Вот так небось и фильм снимет, — с неприязнью подумал Хлебников, — треску будет много, а толку — чуть». И тут же себя одернул — а почему обязательно так? Справедлив ли он к режиссеру, не судит ли по внешнему впечатлению? Допустим; Гнедых не относится к типу людей, вызывающих у Хлебникова симпатию. Ну и что? Разве это главное? И если интересы дела ставить в прямую зависимость от своих симпатий и антипатий, эдак можно зайти далеко. «Неужели старею? — с тревогой подумал он. — Начинаю все и вся оценивать применительно к себе? Нет, так не годится». Да и чем ему не угодил режиссер? Красно говорит? Но у них там, у киношников, свои законы. Где-то он прочитал или слышал, что если автор фильма не в состоянии красочно рассказать о своей будущей работе, он никогда не пробьет ее даже через худсовет. Отсюда и его велеречивость, это вполне понятно. Да, да, конечно, все так. И все же... есть что-то еще, какая-то заусеница, неверность, не дающая ему покоя. Что бы это?

А режиссер уже с минуту молчит, ждет, с удивлением глядя на постукивающего зажигалкой подполковника. Чтобы хоть что-то сказать, Иван Николаевич вяло произнес:

— 

Я все же не понимаю, чем вас заинтересовало именно это дело, Аркадий Семенович. Оно только начато...

—  

Именно этим, именно, — обрадовался режиссер. — Мы хотим идти от истоков. Я еще выскажу свое «фе» вашим ребятам. Не могли в самолете шепнуть мне на ушко, что сейчас произойдет... Мы бы прямо задержание сняли.

—  

Они не могли, — хмуро сказал подполковник. — Служебная тайна.

Режиссер поморщился:

— 

Ох ты, опять тайна! Ну до чего же вы любите в тайны играть, спасу нет! Да нынче об этом на всех углах кричат. Все равно на суде все будет оглашено.

—  

На суде — другое дело. А пока...

—  

Да поймите вы, потом будет поздно снимать. Это же документальный фильм. Не могу же я заставить пре­ступника играть сцены допросов, да и вас тоже не могу. Вы же не актеры, вы не сыграете, фальшь поползет из каждого слова! А Чубаров просто откажется — и вся любовь.

—  

А вы полагаете, сейчас он...

Режиссер отчаянно замахал руками.

—  

Ни в коем случае!. Только скрытой камерой! Чтоб даже следователь не знал. Иначе он невольно потеряет естественность, зажмется — и прощай правда жизни!

— 

Чем же все-таки вас заинтересовал Чубаров? — уже настойчивее спросил подполковник.

Гнедых ответил, не задумываясь:

— 

Хочется создать обобщенный кинопортрет стяжате­ля. Конкретного носителя тех пережитков, против которых мы ведем борьбу. Так сказать, живое воплощение их. Это немало...

— 

Да... — задумчиво подтвердил подполковник, — немало...

—  

Вот видите! Даже вы это понимаете. Еще неизве­стно, от чего будет больше пользы: от нашего фильма, воздействующего на миллионы, или от изоляции одного- двух мерзавцев. Не обижайтесь, пожалуйста.

—  

Я не обижаюсь, на что же... — равнодушно сказал Хлебников. Его беспокоило, что он никак не мог выявить таинственную заусеницу, тем не менее, реально существу­ющую и немало мешающую их разговору о фильме. Во всяком случае, дело было уже не в симпатиях и антипати­ях. В процессе беседы он не то чтобы изменил первое впечатление о режиссере, а скорее примирился с ним. В конце концов, Гнедых не в друзья ему набивался и не в штатные сотрудники. Надо его принимать таким, каков он есть. А дело свое он, кажется, знал, по крайней мере отчетливо представлял, что он хочет видеть в своей картине. Это уже неплохо. И если дать ему толкового консультанта...

Аркадий Семенович некоторое время следил за подполковником и вдруг, улыбнувшись, сказал:

— 

Есть такой романс у Чайковского — «Я вам не нравлюсь».

— 

Да не в этом дело, — досадливо пристукнул зажигалкой Хлебников и тотчас же спохватился: — Что вы сказали?

Режиссер засмеялся — искренне, без всякой натуги.

—  

Не хитри, Иван Николаевич, — просто сказал он. — Тебе это все равно не удастся. Но не любовником я пришел к тебе, Великий Новгород! — с пафосом процитировал он и резко меняя тон заключил: — Давай лучше дело делать — это в наших общих интересах. А остальное... — Он беспечно махнул рукой. — Стерпится-слюбится.

«Ух ты, черт глазастый», — с невольным уважением подумал Хлебников и сразу же испытал некоторое облегчение. Показалось, что он ущупал-таки проклятую заусеницу.

— 

Ответьте-ка мне еще на один вопрос, Аркадий Семенович. Почему именно вы снимаете такой фильм? У вас же, насколько я понимаю, совсем другой профиль?

Гнедых разочарованно присвистнул:

— 

Э, дорогой Иван Николаевич, это в тебе говорит ведомственная узость. У нас ведь не контора: этот — то, а тот — другое. Я профессиональный режиссер. Неужели я буду снимать одни железки? Да пропади они! Вам угодно мандат? Пожалуйста...

Он вытащил из кармана членский билет Союза кинематографистов, а уже из него — вчетверо сложенную бумажку.

—  

Видите? Студия телевидения поручает мне съемки документальных фильмов, сюжетов и прочая, прочая. Я им знаете сколько фильмов сделал. Я ведь почему в НИИ-то пошел? Времени — вагон. Да и зарплату не сравнить. А это еще пока тоже имеет значение, верно?

— 

Я понимаю, — увядшим голосом сказал подпол­ковник, снова почувствовав, что беспокойство его не исчезло, выявленная было причина оказалась явно не той. Он встал, показывая, что беседа окончена. — Словом, ничего вам не скажу, Аркадий Семенович. Надо ваше предложение обсудить.

—  

Посоветоваться с народом? — Гнедых насмешливо указал пальцем в потолок.

— 

А что ж, — спокойно согласился подполковник, — тоже надо.

И только полчаса спустя, раздумывая над визитом «высокого гостя», Хлебников понял причину своего беспокойства: ему не хотелось допускать этого легко­мысленного человека к материалам расследования.

— Мне позвонил мужской голос и сказал, что должен срочно поговорить со мной... об отце. Я ждала в магазине минут пятнадцать. Потом появились эти...

Из протокола допроса Тани Чубаровой в судебном разбирательстве

— Да, махнули мы лихо, — говорил Фомин, когда ребята, проводив Ольгу, неторопливо шли по набережной. — Еще эти наручники дурацкие. За­чем ты их вообще-то приволок? Тоже мне — старший группы... Пижон.

—  

Приволок... А я знаю, зачем? Выдали — я взял...

—   

Брось, Санька, — серьезно сказал Фомин. — А то я не знаю. Наручники выдают по особому требованию. Как ты их выпросил — ума не приложу!

При последней фразе Фомина Саша даже остановился.

—   

Старик! Можешь верить или не верить. Даю честное слово: я не просил. Мне приказал их взять сам Хлебников!

Фомин удивленно присвистнул.

Они подошли к ярко освещенному «Гастроному». Саша схватил товарища за локоть: