—  Человек вы самостоятельный, — сказал ему стар­шина. — Как замечал, на все имеете свою точку зрения: другим не поддакиваете. Поэтому и хочу спросить, как по- вашему, кто мог взять деньги и остальное?

Солдат сжал губы, лишь на мгновение опустил глаза, а когда поднял их на старшину, в них появилось жесткое выражение:

—  Чужая душа — потемки, товарищ старшина. Вон сколько народу перебывало у нас. И каждый, наверное, себя хуже других не считает. Почему же я должен знать, что и у кого на уме?

—  Ну а все-таки? Могли бы вы сделать какое-то, пусть самое предварительное, заключение?

—  Нет, Шерлока Холмса из меня не получится. У самого стащили электробритву. Теперь небось она далеко-о отсюда.

—  Ладно, разберемся... Можете быть свободны, товарищ Карагин.

По  тому, с. какой подчеркнутой старательностью изображал спокойствие солдат, как, выходя из канцеля­рии, вдруг обернулся и глянул на старшину, Александр Филимонович догадался: он. А версия с бритвой — уловка, дескать, кто же сам у себя потащит?

Как ни в чем ни бывало продолжал Винокуров беседовать с людьми. А вечером позвонил в штаб части и попросил прислать в подразделение ветфельдшера. К тому же подошел срок проведения дезинфекции клеток. Так что предлог был удобный.

...Когда собак увели, а делал это, разумеется Карагин, старшина тщательно осмотрел клетки. В одной из них, под полом, обнаружил оцинкованный ящик из-под патронов. Сейчас в нем лежали деньги, часы и «пропавшая» у Карагина бритва. Изъяв содержимое тайника, Алек­сандр Филимонович ушел в казарму. А через час туда прибежал запыхавшийся и бледный Карагин:

— Товарищ старшина, товарищ старшина, я должен вам что-то сказать!

—  Слушаю вас.

— А вы не передадите наш разговор ребятам?

— Смотря что... Одно могу сказать твердо: будете со мной откровенны до конца, я вас не подведу.

Афанасий вдруг весь как-то съежился, потух:

— Боюсь... Хуже мне будет.

—  Если не доверяете, тогда ничего говорить не надо.

—  Вам скажи, ребята узнают.

—  Разве был случай, когда бы я не сдержал свое слово?

—  Не было.

— Так в чем же дело? Впрочем, если сомневаетесь во мне, тогда идите. Идите и подумайте.

Во время вечерней поверки, закончив перекличку, старшина всенародно возвратил деньги, часы и электро­бритву их владельцам. Это был точно рассчитанный психологический ход. Белый как мел отходил от пра­порщика Карагин со своей нашедшейся «пропажей». Перед строем личного состава прапорщик пообещал, что отныне в казарме ничего не пропадет. Так оно потом и вышло.

А Карагин ходил сам не свой. Осунулся, потемнел с лица. Александр Филимонович не подгонял событий. Знал о той мучительной внутренней борьбе, какая кипела сейчас в душе Афанасия. Уличить солдата труда бы не составило. Но хотелось не уличить — перевоспитать. Отец Карагина, участник Великой Отечественной войны, умер от старых ран. Мать занята была на тяжелой мужской работе. Афанасий, предоставленный сам себе, рос почти без присмотра. Уличная вольница была его воспитателем. Но ведь осталась же в нем какая-то отцовская закваска! Винокурову важно было не сломать парня, а поставить на ноги. Да так, чтобы уже никогда не появилось в нем желания «упасть» снова. Прапорщик терпеливо ждал. И наконец, еще через сутки, Афанасий, который, похоже, вторую ночь не смыкал глаз, пришел и признался:

—  Товарищ старшина, я это... деньги взял и часы.

—  Но почему? Почему вы поступили так?

Солдат молчал. На лбу и висках у него пробились крупные капли пота.

—  Уверен был, что вы придете. Себя ведь не обманешь, — продолжал медленно Винокуров. — От суда своей совести, будь ты хитрее и умнее всех на свете, не убежишь.

Карагин непроизвольно положил себе руку на грудь, сделал судорожное глотательное движение, прогоняя застрявший в горле жесткий, как наждак, комок.

—  Без совести человек — все одно что нет человека, — размышлял вслух прапорщик. — Так, некий образ в материальной оболочке. Ни отцовской крови в нем, ни памяти о той, кому обязан рождением на белый свет, ни родины, ничего святого за душой. Вы об этом-то хоть подумали?

—  Как же мне жить теперь? Что делать? — потерянно топчась на месте, осевшим голосом спросил Карагин. — Позора не вынесу.

— Жить? Ясно как — по-человечески. Честно жить, — сказал Винокуров. — А слово я свое сдержу. Никто из ваших товарищей об этом не узнает. Вы доверились мне — и я верю вам.

—  Как?!

— Да так... Ведь и отец ваш верил, что вы настоящим человеком будете.

Потом у старшины, прямо скажем, состоялся нелегкий разговор с командиром подразделения. Тот полагал, что дело рядового Карагина необходимо передать в военный трибунал.

—  Главный суд уже состоялся, — убеждал его Виноку­ров, — Карагин сам осудил себя. И лучший выход — оставить все как есть. Да, была в парне червоточина, гнездилась, словно червь в молодом подберезовике,— рассуждал прапорщик. — Но стоило положить гриб в соленую воду— и червь покинул его. Мне представля­ется, что за эти дни я Карагина узнал, как собственного сына. И говорю вам: не подведет он теперь. Ведь его эгоизм дотла выгорел. Душой переплавился человек.

Старшина и командир, оба коммунисты. В конце концов они сошлись во мнении.

А спустя шесть месяцев рядовой Афанасий Степанович Карагин увольнялся в запас. Со старшиной попрощался особо:

—  Александр Филимонович, я решил поступить в вы­сшую школу МВД. Хочу стать таким же, как вы. Пройти по жизни вашей дорогой.

Слова цену имеют, когда делом подкреплены. Ныне Афанасий Карагин — офицер милиции, сотрудник Московского уголовного розыска. Но поскольку человек, о котором идет речь, не придуманный нами персонаж, а вполне конкретное лицо, оговоримся, фамилия его здесь изменена. Все, что читатели узнали, осталось в прошлом. А плохому прошлому Карагина не место в его нелегкой и светлой сегодняшней судьбе. Однако и не рассказать о том, что было, мы не вправе. В противном случае трудно понять, в чем состоит главная черта прапорщика А. Вино­курова, требовательность которого по отношению к подчиненным вошла в подразделении чуть ли не в пословицу. «Строгий», — отзываются о нем солдаты. «Очень строгий. Как отец», — уточняют другие. И это правда.

Родился Александр Винокуров в 1937 году в селе Городище, неподалеку от Сталинграда. Отец его работал механиком в аэропорту. То же самое пришлось ему делать и на войне. Домой Филимон Андреевич вернулся обой­денным осколками и пулями, с медалью «За отвагу», орденами Отечественной войны II степени и Славы III степени, другими наградами.

А вот разрыв снаряда, что упорно потом преследовал Сашку в снах, унес жизни его старшего брата и сестры. Остальные пятнадцать горячих кусочков германского металла приняла в себя мать. Она долго болела. Болела, но работала. Сначала свинаркой на подсобном хозяйстве силикатного комбината, а с осени сорок шестого и до настоящего времени — кастеляншей в общежитии на том же предприятии.

Изо дня в день превозмогала Анастасия Леонтьевна свои хвори в заботах о детях. Восьмерых из двенадцати удалось ей с мужем сохранить, вырастить и вывести в люди. Этот ее женский подвиг отмечен орденом «Мате­ринская слава» I степени.

С того же силикатного комбината, где трудились отец, мать, братья, был осенью пятьдесят шестого года призван в армию и электрик Александр Винокуров. Служить ему довелось во внутренних войсках. Уже на первом году солдатской жизни за проявленные при задержании особо опасных преступников умелые и решительные действия командир части присвоил Винокурову звание «ефрейтор».

А произошло все до удивления буднично.

Мелкий нудный дождь, моросивший почти две недели без роздыху, наконец-то прекратился. В то утро командиру роты, в которой служил Винокуров, стало известно, что через тайгу по направлению к государ­ственной границе пробираются двое бандитов. На их совести немало безвинно загубленных человеческих жизней. Оба понимали, что на снисхождение рассчитывать не приходится. Прощения не будет. И потому, точно бешеные волки, не щадили любого, кто вставал на их пути. Хитростью и коварством, выдав себя за лесников, им удалось пробиться через один из заслонов и при этом завладеть оружием. Теперь они были намного опаснее.