—  

Указанные вами Гераськин и Пигалева объяснили вам, откуда у них названные золотые вещи? — снова спросил Бардышев.

—  

Тонкое это дело... не хотел впутывать женщину...

—  

Отвечайте, Дудников! — Жуков насторожил голос.

—  

Когда, значит, вы повязали Фимку, сморкачи запсиховали. С билетами дело завоняло. Обнахратились: купейные лепили, плацкартные — само собой, самые провальные...

—  

Ермил Кузьмич! А как по-вашему, почему они

стали на путь преступления? — перебил Дудникова Жуков. Сделал он это сознательно, уводя его от мысли о Кузиной. Пусть помучается, разгадывая, что им известно о ней...

—  

Я не социолог, Евгений Васильевич. Ум старого человека — что песок. К легкой жизни рвались. Жить от пуза, а пальцем шевелить должен дядя...

— 

У вас полна комната журнала «Человек и закон», — напомнил Бардышев. — Чем это объяснить?

Дудников мелко засмеялся, потер ладонями колени.

—  

Приятно вспомнить пройденный путь, молодой человек! Статьи УК там растолковывают. А я изучил их собственной шкурой. Интересно было искать расхождения науки и практики.

—  

Вернемся к золотым вещам! — сказал Жуков.

—   

Учтите: чистосердечное и добровольное признание! Пусть мотает магнитофон! — Дудников вспотел от напря­жения. Нервы его начали сдавать. Он попросил попить. Вытер платком лоб. — Пришли они просить денег. А отку­да они у пенсионера, свободные деньги? Рокфеллера нашли!.. — Дудников закрыл глаза, похватал ртом воз­дух, будто собираясь нырять.

—  

Смелее, Ермил Кузьмич! Знал вас отчаянным мужиком...

—   

На примете есть одна цаца. Виделись с ней когда-то на пересылке. Знакомые, само собой. Срок оттрубила, сюда перекочевала. Скрыла судимость. Мужика под­гребла. На жизнь нацелилась. В самую точку попросить денежек!.. Заведующая магазином — монета сама в руку течет. Ну и послал сморкачей. Мол, откроем и в торге и ненаглядному, кто ты есть! Три куска на бочку — мы рот на замок!..

—  

А ведь это подло! — не утерпел Бардышев, в возму­щении прошелся по кабинету. — Это грязный шантаж! Человек находит свою судьбу, а вы грязным сапогом по сердцу!..

—  

Евгений Васильевич, это оскорбление личности!.. Я чистосердечно... Во молодежь пошла!

Помолчали, Дудников вновь отпил из стакана воды. Бардышев поражался: как можно вести себя так, имея за плечами убийство человека, вина которого лишь в том, что он хотел жить в покое и счастье?!

— Продолжайте, Дудников! — Жуков листал в папке материалы допросов и показаний. Солнце катилось к закату, и на пол падали косые полосы света.

—  

Бабенка денег им не дала.

—  

Как фамилия женщины? — спросил Бардышев.

—  

Разве я не назвал?.. Кузина ее фамилье. Соврала она им, само собой, — навар всегда имеет! Иногда истратишься — тридцатку безо всякого давала. А тут — нет! Это я со слов Пигалевой... Сам в рабочий поселок не ездил. Сморкачи пояснили мне, что она решительно отказала: нет денег, и все тут!..

—  

Давайте уточним, Дудников, — опять вмешался Жуков. — Полные данные по Кузиной!

—  

Узнаю вас, Евгений Васильевич, школа! Учитесь, молодой лейтенант! — Дудников мелко засмеялся, тряс­лись кустики волос на его круглой голове. Скрюченными болезнью пальцами он скреб татуированную грудь под

кителем. — Кузина Галина Архиповна. Заведует продово­льственным магазином в рабочем поселке. Зарплата едва за сотню перевалила... Откуда, само собой, у нее столько золота?.. Это не подлость — обдирать простого советского труженика! Как это, молодой человек?..

—  

Вернемся к золоту, Дудников! — Жуков, присталь­но наблюдавший за подследственным, не замечал в его поведении признаков тревоги. Или адская выдержка, или полная уверенность уйти от ответа?..

— 

Томка-фикса сказала, что Кузина денег не дала, а отбоярилась часами и кольцом. А сморкачам нужны были наличными. Они мне вещи, я им — рубли. Это ведь по статье вымогательства пойдет, Евгений Васильевич?.. Само собой, совокупность — гм-м... сколько же это зим и весен...

— 

Жестокая совокупность, -гражданин Дудников!.. И кольцо и часы сняты с убитой Кузиной! — резко сказал Бардышев.

Сжался Дудников. В глазах его откровенный испуг: не может быть.

—  

Евгений Васильевич, вы мою жизнь знаете вдоль и поперек. Ну, припугнуть. Ну, вытянуть кусок-другой... Ох, падлы! Заложить меня, вора в законе! Это им за так не выйдет. Перо в бок!... Пришили, выходит, Кузину?.. Учтите — чистосердечно и добровольно. Адресок назвал надежный, как порядочным. Пишите, гражданин майор!

—  

Назовите еще раз преступников! — требовал Бар­дышев. Жуков взвешивал мысленно, причастен ли Дудников к убийству. Ответа не находил.

—  

Пигалева и Гераськин. Клички — Чабан и Томка- фикса. В Чите они. Улица Песчаная, угловой дом под сос­нами... Меня там ждут!.. Но я не знал о «мокром» деле... Они подчищали билеты. Они продали мне часы и кольцо. Во молодежь! — Дудников заплакал, понимая, что над ним нависла ВМН — высшая мера наказания!

В кабинете сгущались вечерние сумерки. Дудникова увели с охраной.

В домике под сосками волжские беглецы обретались вторые сутки. Старая хозяйка кормила их, расспрашивала про Дудникова. Молодые сетовали: «Почему долго не едет?».

—  

Ермил Кузьмич, сколько знала его, слов на ветер не бросает, — успокаивала хозяйка гостей, потчуя пельме­нями.

Гераськин томился в страхе. В каждом шорохе ему чудились милицейские шаги. Приоткрыв занавеску, он следил часами за улочкой. Редкие прохожие мерещились ему переодетыми сотрудниками МВД. В минуты успокое­ния он думал о родителях. Ему хотелось быть рядом с ними. Они научили бы его, как поступить, где укрыться от людей... Но отец затерялся на подмостках мелких театров — не то в Бугуруслане, не то в Бугульме. Кто-то обмолвился: в станице Георгиевской на Северном Кавказе заведует самодеятельностью на винном заводе. А мать связалась с цирковым жонглером...

Перебирал Гераськин в памяти свою жизнь. Сперва его отличили в художественном кружке. Позднее, когда вышел из музыкального училища, упоминали в докладах организации художников как молодого живописца и графика с будущим. Это льстило ему, вселяло надежду. Вращался в кругу художников. Всякий раз испытывал неловкость: пиджачишко так себе, туфли массового пошива, галстук заурядной расцветки. И завидовал «мэтрам» — этакая барственная небрежность!.. На пер­вых порах ему ссужали под будущие гонорары.

Он упрекал себя за раннюю и неудачную женитьбу. Девушка из поселка Шмидта. Мать и отец ее работали на парфюмерном комбинате — мыловары оба. А Клава, жена его, — билетным кассиром на железной дороге. Попада­лись выгодные партии, он почему-то отказывался. Дочь генерала вешалась на шею — отшил!.. Дурак неоте­санный!.. В пьяном угаре частенько бывал.

Встретил приятеля по интернату, Фимку Солуянова. Одет прилично. Перстень на пальце. Выпили в «Чайке» — смело пошли на «дело» и завалились. При воспоминании о Дудникове холодело внутри: какой выйдет встреча?..

Пигалева вела себя уверенно. Ее мало волновало прошлое. Она побывала в местном кино. Перекинулась словами с чернявым капитаном, договорились встретиться возле кафе «Шилка».

В обед Гераськин попросил у хозяйки двести рублей взаймы. Объяснил, что ждать Дудникова больше не имеет смысла. Им нужно сменить место жительства.

—  

Друзья Кузьмича, однако, мои друзья, — говорила хозяйка, отсчитывая червонцы. — Шибко надежный чело­век. Всяко-разно бывало с ним, а не обманул ни разочка... Гераськин, терзаемый страхом, силой увез Пигалеву в аэропорт. Взял билеты до Усть-Неры.

—   

Где ж это находится? — Пигалева послушно шага­ла за ним к стойке регистрации багажа.

—  

Север Якутии — сам черт туда за год не доска­чет! — Гераськин храбрился, но постоянно осматривался.