О Маргарите он ни разу ни словом не обмолвился. Да я и не задавал ему никаких вопросов.

Так прошло наконец лето, прошла зима, и наступило следующее лето.

Как изумительна, как прекрасна природа! В ту пору, когда установилось тепло, что бывает из года в год и что из года в год представляется нам благостным чудом, я как-то стоял перед моей дикой черешней, изобилующей соцветиями чистейшей белизны — белыми, как ничто другое на свете, кроме разве лишь снега, да светящейся кромки тех далеких летних облаков, что выглядывают из-за темного леса, — и меня впервые осенила мысль, которая давно должна была мне прийти: что это дерево в первую очередь существует ради своих белых соцветий, но потом из соцветий вызревают черные ягоды, которые так же черны, как белы соцветия, и, значит, так черны, как ничто другое на свете. И что природа, создавшая этот разительный контраст, смягчает его нежно-зеленой листвой. Когда же плоды отходят, листва становится багряной, желтой и коричневой — да и каких только красок не найдете вы в ней!

Когда же из сада я шел во двор, меня встречали и провожали камни, вынутые из батюшкиных печей, снятые с крыши, а также и другие камни, позаимствованные из родительского гнезда и вставленные в садовую ограду, и хоть иные потемнели и обветрились, а другие и вовсе почернели от непогоды, я чувствовал веющее от них тепло и ласку. Я не стал штукатурить садовую ограду, чтобы избежать резких белых пятен в зеленом пейзаже долины.

Этим летом я также осуществил свою давнюю мечту — превратить восьмиугольную комнатку в нечто вроде домовой часовни. Мне пришло в голову поставить в нее статуэтку святой Маргариты, как покровительницы моего дома, и каждое лето тринадцатого июля возжигать перед ней большие восковые свечи. Окна я задрапирую двойным белым шелком, чтобы в домовой церкви, как и в большой, всегда стояли тихие прозрачные сумерки.

Да и к людям стал я относиться по-другому. У меня словно открылись глаза на то, что вокруг живет множество людей, имеющих право на мое уважение. Я встречаюсь то с одним, то с другим, толкую с ними о том и о другом, выслушиваю и даю советы и все больше узнаю о судьбах мира: как живут люди здесь и там, и как в одних местах радуются жизни, а в других страдают и надеются. И как повсюду, где простираются поля, бьются сердца людей и животных, и глядят на мир их глаза, и каждый, подобно мне, огораживает на своем поле клочок земли и строит дом, откуда он лишь изредка выглядывает на живущих рядом.

Так один день сменялся другим, так сменялись времена года и утекало время.

И вот уже три года прошло с тех пор, как полковник живет в Дубках один.

О батюшка и матушка, до чего же мне горько, что вас больше нет в живых и вы не видите, во что превратилась ваша хижина; и вы, милые сестрицы, как жаль, что вас нет со мной, чтобы полюбоваться на мой дом! Он уже совсем готов, и солнце озаряет его сверкающую крышу, а сад мой все шагает вдаль, в нем красуются фруктовые деревья, когда-то принадлежавшие моим соседям; словно в благодарность за уход и заботу, протягивают они к моим окнам свои отягощенные плодами ветви или кивают мне на расстоянии. В полном одиночестве перехожу я из комнаты в комнату, и только святая Маргарита, уже водруженная на домашний алтарь, приветствует меня золотистым сиянием. Вечерний воздух, раздувая белые занавеси, доносит со двора топот жеребцов, которых работник пригнал домой с купания. Иной заблудившийся луч багряного вечернего солнца проникает в комнаты, подчеркивая их простор и пустоту. Письменное бюро готово, на его деревянной крышке стоит одинокое чучело рыси — дар удачливого охотника.

Пообедав, я беру книгу, иду во двор, где носятся куры и прочая живность, и садом, звенящим от щебета воробьев, расхищающих мои черешни, выхожу в поле, где зреет мой урожай — чересчур обширное поле для одного человека, — пока не вступаю в лес, где я вновь пристрастился к березам, под сенью которых мне легко дышится и думается.

Так все благоденствует и процветает. Больные мои поправляются. Нижний Ашахер, которому так ободрало ногу, уже разгуливает как ни в чем не бывало без костылей. Круг моей деятельности все расширяется — жизнь все больше опровергает богохульные слова, когда-то начертанные моей рукой: «Одинокое, точно сорванный с каната якорь, тоскует сердце в моей груди».

Я потому не вписал тех слов в мою книгу, что стыдился их.

Слова эти все больше посрамляются жизнью, и сердце мое не ведает тоски. Когда в действие приходят добрые силы, сердце видит это и невольно радуется.

Радуют меня и малые события. Завтра прибудет резной ларь, он украсит мой кабинет. Золототысячник, который я посадил у себя в саду, превосходно принялся, служанки собираются завтра его прополоть, — много в моей жизни и другого хорошего, что трогает мое сердце и радует его.

Немало дней пришлось мне провести в страхе и трепете, то и дело обращаясь к богу. Шагая взад и вперед по комнате, я прижимал руки к груди, чтобы успокоить мятущееся сердце. Какие трудности возникают порой в жизни человека! Ко мне привезли красивого сильного юношу, и я оставил его у себя. Он случайно поранил грудь, рана была незначительная, но ходившие за ним люди прикладывали к ней пластыри из смолы и других клейких веществ и чуть не свели беднягу в могилу. Когда же наконец их взяло сомнение, они в великой тревоге привезли его ко мне издалека, из поселка по ту сторону высоких лесов, где я еще не бывал. Я положил его в зеленую комнату рядом с моей. Удалил ложные образования, гнойники и пораженные ткани; я столько резал и кромсал, что меня самого била дрожь. Родителей я к нему не пустил, чтоб они не уморили его своими воплями и причитаниями — наука все более требовала решительного вмешательства ножа, — я вручил душу богу и делал то, что диктовала необходимость. Когда я кончил, там уже мало что оставалось, а в одном месте так и вовсе ничего — я видел, как тоненькой пленкой вздувается и опадает легкое. Я ничего никому не сказал и, выйдя из кабинета, отослал родителей домой. А потом вернулся к больному, чтобы продолжать начатое. Я был совсем один, подле меня не было никого, кто мог бы оказать мне малейшую помощь. Из боязни вызвать воспаление, есть я давал ему самую малость, лишь бы сохранить в нем дыхание жизни. Он терпеливо лежал, и когда, проходя мимо, я встречался с испытующим взглядом его спокойных невинных глаз, мне становилось ясно, как много зависит от моего собственного выражения лица, и я лишь молил бога, чтоб оно меня не выдало. Ни один человек не догадывался, что здесь поставлено на карту, и только полковника я как-то привел и показал ему, как обстоит дело. Он лишь серьезно на меня поглядел. Так как юноша на редкость здоров и хорошо сложен, то уже спустя несколько дней появились признаки выздоровления, а через короткое время он стал быстро поправляться. И тогда все вернулось ко мне вновь: деревья, леса, небосвод, весь внешний мир. Так все отступает перед требованиями долга! Не успели мы оглянуться, как он снова стал на ноги, и я мог с легким сердцем отослать его домой, к родителям, за высокие леса…

Вскоре после этого произошло в моей жизни нечто поистине светлое и прекрасное.

Уже созревала рожь и горячее лесное солнце, всегда об эту пору стоящее над нашими домами, начинало понемногу остывать; ячмень, который особенно хорошо родится в наших местах, лежал скошенными рядами, словно золотыми строчками; пшеницу, которая с легкой руки полковника стала у нас чуть ли не излюбленным хлебным злаком, свезли в амбары; я объезжал своих больных, которые в это время года не задают мне больших хлопот; мы с полковником часто захаживали друг к другу; приближалась первая кроткая осенняя пора. Однажды довелось нам с полковником стоять на дороге в Таугрунд. Он обратил мое внимание на то, что местные жители, следуя его примеру, стали так печься о дорогах, что они уже напоминают шоссейные; так, дорога, пролегающая через Таугрунд, имела сводчатое покрытие и была с обеих сторон обрыта канавами — а ведь десять лет назад здесь стояла непролазная грязь — и тут он мимоходом поинтересовался, собираюсь ли я в Пирлинг на стрелковый праздник — сам он намерен там быть. Я сказал, что не прочь поехать, если меня пригласят. И тут, кстати, сообщил ему, что до стрелкового праздника мы не увидимся, так как я приглашен на консилиум к больному, который живет далеко, поездка займет два-три дня.