Австрийский писатель Адальберт Штифтер принадлежит к числу крупнейших прозаиков XIX века. Его рассказы, повести, романы с присущей им поистине эпической неспешностью повествования отличает глубокое проникновение в нравственную сущность человека, стремление раскрыть изначальные его связи с миром. Герои Штифтера, близкие к античному идеалу прекрасного, гармонически развитого человека, живут в тесном общении с природой, и поэтическое воспроизведение природы как могучего целого, как макрокосма, в который, подобно микрокосму, вписаны ячейки человеческого общества — крестьянская семья, деревня, усадьба, — составляет характерную особенность этого своеобразного художника.

Штифтер не запечатлел в своих творениях облик современной ему эпохи. Реальные приметы времени в его прозе словно бы стерты, люди и ситуации нередко кажутся вымышленными, неправдоподобными. «Идиллия», «утопия», «сказка» — так обычно оценивали произведения Штифтера при жизни писателя и еще долгие годы после его смерти, и односторонняя категоричность этих суждений не один десяток лет мешала верному пониманию его творчества.

Несмотря на кажущуюся глухоту к проблемам своего века, Штифтер не был ни бесстрастным созерцателем событий, ни «посторонним», замкнувшимся в патриархальном мирке своих рассказов. Он по-своему отвечал на запросы времени, однако строй мышления писателя, характер его этики, его эстетика во многом отличали его от современных ему художников, и это отличие определило писательскую судьбу Адальберта Штифтера, столь необычную.

Благосклонно встреченный читающей публикой в начале 40-х годов как автор талантливых рассказов, он был — после опубликования своего первого романа «Позднее лето» (1857) — отвергнут, осужден и прямо-таки затравлен критикой; не более завидная участь постигла и его второй, исторический, роман «Витико» (1867), а когда самого Штифтера не стало (1868 г.), имя его вскоре затерялось в анналах истории литературы с блеклой этикеткой: «Живописец природы, мастер лесного пейзажа, на фоне которого люди всего только статисты».

Понадобилось почти полвека, чтобы австрийская литературная критика, активно занявшаяся в начале нового столетия исследованием национальной литературы, извлекла Штифтера из забвения. Но когда в 1918 году австрийский писатель и теоретик искусства Герман Бар заявил, что «Позднее лето» — это австрийский «Вильгельм Мейстер», уподобив тем самым малоизвестного австрийского автора «великому олимпийцу» Гете, заря возрождения Штифтера только занималась. А еще через полвека, когда отмечалась сотая годовщина его смерти, автор «Позднего лета» сделался едва ли не самым читаемым классиком в странах немецкого языка, произведения его были переведены на многие иностранные языки, количество же литературы о Штифтере, выпущенной в наши дни, почти не поддается учету.

«Штифтер — один из самых замечательных, глубоких, подспудно смелых и поразительно захватывающих повествователей в мировой литературе…» — писал в 1949 году Томас Манн. «Штифтер мог бы стать родоначальником нового, гуманного реализма», — сказал в 1966 году Генрих Бёлль.

Такая резкая переоценка творчества писателя не может быть случайностью, капризом моды или только результатом сдвига эстетических критериев. Для этого должны существовать более глубокие, социально-исторические причины. Попытаемся доискаться их, обратившись к жизни и творчеству писателя, к особенностям его эпохи.

Адальберт Штифтер родился 23 октября 1805 года в Оберплане, маленьком городке Южной Чехии, в той ее части, где Богемский лес пересекают границы Баварии и Верхней Австрии (чешское название местечка — Горни Плана). На отвоеванной у леса равнине, полого спускающейся к Влтаве (здесь еще в первые века нашей эры поселились славяне, вытесненные позднее германским племенем баваров), к началу XIX века стояло около ста домов и церковь с башней, увенчанной барочной луковкой. В провинциальную тишину местечка, населенного ремесленниками, торговцами, лесорубами, нескоро докатывалось эхо больших исторических событий, потрясавших в те годы Европу.

Под ударами наполеоновских армий, словно карточные домики, рушились феодальные германские государства. После Пресбургского мира (1805 г.), лишившего Австрию почти трети ее владений, перестала существовать так называемая «Священная римская империя германской нации». В Австрии, трижды пережившей нашествие Наполеона, с небывалой силой оживают патриотические чувства, формируется национальное самосознание. Австрийские писатели, черпавшие до сих пор темы из римской истории и мифологии, обращаются теперь к историческому прошлому своей родины, ищут в нем примеры величия и мужества. В 1808 году историк Йозеф Гормайр начинает выпускать сборники героических биографий своих соотечественников под названием «Австрийский Плутарх». Развиваются жанр историко-патриотической драмы и тенденции романтического народничества. В Австрии периода наполеоновских войн закладываются основы той национальной литературы, которая так пышно разовьется здесь спустя несколько десятилетий и в которой Адальберту Штифтеру предстоит занять такое видное место.

Немецкое население Оберплана тяготело к Австрии всеми своими связями — родственными, торговыми, культурно-образовательными. Семья Иоганна Штифтера, женатого на дочери местного мясника Магдалене Фрипес (Адальберт был их первенцем), занималась выделкой и продажей льняного полотна. Искусный ткач, а позднее удачливый купец, Иоганн Штифтер часто совершал торговые поездки в Австрию и, случалось, привозил домой книги — рыцарские романы, а иногда и произведения новейшей литературы.

У маленького Адальберта очень рано проявилась необыкновенная любознательность, пытливое внимание к природе, живой интерес к смыслу и назначению окружающих его вещей. Развитию природного дара фантазии способствовала бабушка — Урсула Штифтер, знавшая бесконечное множество легенд и сказок. В начальной школе Адальберт делал большие успехи, и родители решили, что он мог бы со временем стать священником. Для поступления в гимназию необходимо было овладеть начатками латыни, и мальчика отдали в обучение местному капеллану. Здесь Адальберта Штифтера постигла первая в его жизни неудача, которых впоследствии будет так много: капеллан вскоре объявил отцу, что ребенок лишен каких-бы то ни было способностей и плата за уроки — выброшенные деньги. Но Иоганн Штифтер не успел решить судьбу сына: в ноябре 1817 года на одной из дорог Верхней Австрии его задавил опрокинувшийся воз со льном. Весну и лето 1818 года осиротевший Адальберт помогал в хозяйстве — пахал, боронил, пас скот, а осенью дед с материнской стороны — Франц Фрипес — решительно заявил, что вопреки всему мальчик должен учиться. В краткой автобиографии, написанной Штифтером на склоне лет для словаря Брокгауза, писатель привел слова, сказанные тогда его дедом: «Это он-то неспособный? Ни в жисть не поверю, ведь он как птица — крохи не пропустит». И, взяв с собой Адальберта, он отправился в Австрию к дальнему родственнику — капеллану, который посоветовал отвезти мальчика в бенедиктинское аббатство Кремсмюнстер.

До конца XVIII века образованием в землях австрийской короны ведала почти исключительно католическая церковь — преимущественно орден иезуитов. Орденские гимназии и так называемые рыцарские академии при монастырях готовили будущих священников и чиновников огромного бюрократического аппарата империи. «Просвещенный» монарх Иосиф II (1780–1790), пытавшийся реформами толкнуть Австрию на путь буржуазного прогресса, значительно урезал права католического духовенства, лишив его и монополии на преподавание. Приспосабливаясь к новым условиям, учительствующие патеры старались внешне приблизить духовную школу к светской, вводили новые предметы и разнообразили методы обучения. И хотя в годы реакции, последовавшей за падением Наполеона, феодально-католическая идеология обрела в Австрии прежнюю власть, хотя именно тогдашнему австрийскому императору Францу I (1792–1835) принадлежит печально знаменитое изречение: «Мне не нужны ученые, мне нужны верноподданные», — здесь, в Кремсмюнстере, сохранялись еще традиции «йозефинизма» (от Josef — Иосиф) — австрийского Просвещения.

В годы юности Штифтера Кремсмюнстер, живописно расположенный в альпийском предгорье, был богатой обителью с отлично налаженным хозяйством и немалыми культурными ценностями. Обсерватория, обширная библиотека, коллекция минералов, картинная галерея — все способствовало приобретению знаний. Пребывание в Кремсмюнстере оставило глубокий след в сознании Адальберта Штифтера и оказало значительное влияние на мировоззрение будущего писателя.

Учителем, набиравшим в тот год первый класс гимназии, оказался Антон Франц Йозеф Халль, принявший в монастыре латинское имя «Placidus» — то есть «тихий, кроткий». Земляк Штифтера — уроженец Южной Чехии, Халль не придал значения деревенской латыни Адальберта, зато поинтересовался тем, как его будущий ученик знает природу родного края, и остался доволен его ответами. В лице Халля Штифтер приобрел не только знающего и опытного наставника, но и старшего друга, и черты любимого учителя писатель придаст впоследствии некоторым своим героям.

Потянулись годы учения в гимназии — годы строгой монастырской дисциплины и напряженного труда. Закон божий, древние языки и сочинения античных авторов, новая литература; не забыты и другие науки — математика, физика, астрономия; последние два года были посвящены изучению философии. Из окон аббатства открывался величественный альпийский пейзаж, и Штифтер, с детства любивший рисовать, увлекся здесь пейзажной живописью, которая чуть было не стала его основной профессией. Неизменно первый ученик, Адальберт Штифтер в старших классах гимназии начал давать уроки отстающим и с гордостью отказался от пособия, присылаемого матерью. Жизнь Штифтера в Кремсмюнстере в 1825 году омрачилась тяжелой болезнью: он заразился оспой, навсегда обезобразившей его лицо.

В 1826 году Штифтер блестяще окончил гимназию и получил право на поступление в университет. Простившись с родными в Оберплане (мать к этому времени вторично вышла замуж), он отправляется в столицу империи Вену.

Вена 20-х годов XIX века полна явных и скрытых контрастов. Это не только разительное несоответствие между барочным великолепием дворцового ансамбля Гофбург, роскошью аристократических особняков и унылым однообразием предместий, в одном из которых поселился Штифтер; но и противоречие между жизнерадостной суетой столичных улиц, благодушием влюбленного в музыку венского обывателя и массой полицейских в мундирах и в цивильном платье, чутко улавливающих всякое крамольное слово.

Австрия этих лет — оплот Священного союза и европейской реакции. Во главе правительства стоит канцлер Меттерних — искусный дипломат, пользующийся безграничным доверием императора. Пафос его внутриполитической деятельности — сохранение существующего порядка, обветшалых феодальных институтов, задерживающих буржуазный прогресс. Отгородив Австрию непроницаемым полицейским кордоном от всей остальной Европы, Меттерних превратил ее в «Европейский Китай».[1] Контролю цензуры подвергалось не только всякое печатное слово и вся литература, ввозимая из-за границы, но и частная переписка, и даже… надгробные надписи. «Мне все яснее становилось, что при подобных обстоятельствах тогдашней Австрии в ней нет места для писателя», — отмечал позднее в своих мемуарах классик австрийской литературы Франц Грильпарцер. Его собственные пьесы годами валялись в цензуре, ожидая разрешения на постановку; оппозиционные режиму поэты Николаус Ленау, Анастазий Грюн были вынуждены печатать свои сочинения за границей, скрываясь под псевдонимами. Быть может, именно это стесненное положение венских литераторов и было причиной того, что Адальберт Штифтер, с юности причастный к литературе, не так-то скоро вступил на путь профессионального писательства.

Приехав в Вену, он становится студентом права. Изучение римского и церковного права не мешает Штифтеру посещать лекции по естественным наукам. Профессор физики Андреас Баумгартнер, уроженец соседнего с Оберпланом Фридберга, оказывает ему покровительство и доставляет уроки в богатых буржуазных и аристократических домах. Эти уроки — пока что единственный источник существования. Штифтер остро ощущает унизительное, нищенское положение домашнего учителя и со временем опишет его в «Притче о двух нищих», которую вставит в последнюю редакцию «Записок моего прадеда».

Летние каникулы он проводит на родине, в Оберплане и Фридберге, где живут его друзья; здесь, в доме Матиаса Грейпля — богатого торговца льняным полотном, у которого есть сын и две дочери, собирается кружок молодежи. Позднее Штифтер воскресит счастливые дни своей юности в рассказе «Холостяк». Виктор и его друзья, их веселые загородные прогулки — это фридбергский кружок молодежи с его безобидными развлечениями. Центр кружка — веселая и обаятельная Фанни Грейпль, и Адальберт Штифтер вскоре оказывается в плену сильного и прочного чувства любви к этой девушке, которое он пронесет через всю свою жизнь. Он мечтает о браке с Фанни, она видится ему идеальной женой — доброй и чуткой ко всем движениям его души, — такими предстанут впоследствии читателям его лучшие женские образы. Но он с самого начала не верит в возможность счастья — богач Матиас Грейпль не отдаст дочь за неимущего студента без всяких видов на наследство или карьеру. Штифтер не борец по натуре ни в личном, ни в общественном плане; неуверенность в себе парализует его силы, он вскоре отказывается от борьбы. Его письма к Фанни — яркие литературные документы, исполненные предчувствий горя и угрызений совести по поводу того, что он не в силах завоевать ее. Фанни ревнует его к венским приятельницам, о которых ей рассказывали. Ее ревность оскорбляет Штифтера; ревность вообще представляется ему чудовищем, способным унести покой и радость достойнейших людей. Мотив ревности — разрушительницы счастья — воплощен во многих произведениях Штифтера, неизменно полных биографических реминисценций.

Любовь побуждает Штифтера к поэтическому творчеству. В одном развлекательном журнале появляются однажды его стихи — наивное подражание Клопштоку, — подписанные псевдонимом «Остаде».

В 1828 году он пишет свой первый рассказ «Юлий» (увидевший свет лишь после смерти автора), в котором трагедия социального неравенства в любви получает сказочно-благополучную развязку: безродный юноша Юлий, полюбивший дочь аристократа, неожиданно оказывается похищенным в детстве сыном богатого графа. Однако в действительности Штифтер был и оставался сыном ремесленника и внуком крестьянина, и это определило его личную судьбу. Его материальное положение шатко, будущее — проблематично. Он не чувствует в себе призвания к карьере адвоката или чиновника, и его юридическое образование остается незавершенным. В 1832 году профессор Баумгартнер извещает Штифтера, что в Праге открылась вакансия профессора физики и прикладной математики, и рекомендует ему принять участие в конкурсе. Представленная им письменная работа одобрена, остается выдержать устный экзамен. Но Штифтер на него не явился. Семейству Грейпль своевременно сообщили о его дезертирстве, и Штифтеру официально отказали от дома. Позднее, в уже упоминавшейся автобиографии, он писал: «К сожалению, я вскоре понял, что в качестве преподавателя не смогу действовать так, как хотел бы, и я оставил эту мысль».

В нем еще борются писатель и живописец, но влечение к искусству уже победило все остальные стремления. Штифтер встречается теперь с венскими художниками и литераторами, становится частым гостем излюбленного ими «Серебряного» кафе Нойнера. Здесь бывают драматурги Грильпарцер и Раймунд, поэты Грюн, Ленау и другие. В эти годы он много пишет с натуры — маслом и акварелью, совершенствует свою технику, и это приносит ему успех — пейзажи Штифтера появляются на художественных выставках, время от времени ему удается продать какую-нибудь картину. Но основной заработок — по-прежнему уроки. Репутация талантливого педагога открывает Штифтеру двери в дома австрийской знати.

В 1836 году он узнает о замужестве Фанни Грейпль — она стала женой чиновника. Годом позже женился и Штифтер — на бедной венской модистке Амалии Мохаупт, женщине красивой и доброй, но невежественной и недалекой.

Отныне Штифтер ведет упорядоченную жизнь небогатого бюргера. В 1839 году ему сообщают о безвременной смерти Фанни — она умерла от родов, — и он переживает сильное потрясение. Лекарство от скорби он видит в деятельности — прежде всего в художественном творчестве. Досуг, который оставляют ему занятия с учениками, всецело посвящен искусству: живописи и — все больше — литературе. Случай помогает Штифтеру опубликовать первую законченную им вещь — рассказ «Кондор». Одна из его учениц как-то раз дерзко вытаскивает из кармана учителя рукопись и показывает ее матери — меценатствующей баронессе фон Мюнк; та представляет Штифтера Фридриху Витхауэру — редактору «Венского журнала искусства, литературы, театра и моды», и в начале 1840 года в этом журнале появляется «Кондор».

Рассказанная Штифтером история несостоявшейся любви двух молодых людей — это, несомненно, попытка объективировать, воплотить в образах собственные переживания. Сколько раз и в дальнейшем своем творчестве писатель будет изображать конфликты, терзавшие его самого, и находить для них разрешение, так и не найденное в жизни!

Условно-романтический сюжет «Кондора», казалось бы, ничего общего не имел с подлинно пережитой его автором драмой. И читатели сразу распознали близость «Кондора» к немецкой сентиментальной и романтической прозе — Штифтер здесь еще слишком явный ученик предтечи немецкого романтизма Жан — Поля Рихтера. Соединение лиризма с иронической интонацией, герой — разочарованный юноша, ищущий успокоения в величии девственной природы, обличали в авторе романтика. Но уже в этом первом рассказе есть его «особая примета» — пейзаж, удивительный по тонкости наблюдения и реалистической конкретности.

«Кондор» понравился публике, и с этих пор Штифтера охотно печатали ежегодник «Ирис» и другие журналы.

За «Кондором» последовали «Степная деревня» — история поэтически одаренного юноши-крестьянина, который долго скитается по свету и, возвратись в родные края, становится просветителем своих невежественных односельчан, и «Полевые цветы», где каждая главка обозначена названием полевого цветка. Это письма молодого художника Альбрехта к другу — запись его впечатлений, размышления о жизни и об искусстве. Вскоре (в 1841 году) появился и первый вариант «Записок моего прадеда».

В 1844 году пештский издатель Густав Хеккенаст выпустил первую книгу рассказов Штифтера, названную автором «Этюды». Все рассказы, вошедшие в книгу, ранее публиковались в журналах, однако для сборника он переписывает их заново, создавая подчас новые редакции. Так, существенной переработке подвергаются и «Записки моего прадеда», любимая вещь Штифтера, которая, как «Фауст» — Гете, сопутствует ему всю жизнь. Именно эта вторая редакция помещена и в настоящем сборнике.

При переработке изменяется самая стилистика рассказов. Тон их становится более сдержанным и ровным, эмоциональные возгласы приглушаются, выспренняя романтическая фразеология уступает место деловитой строгости. Штифтер уже здесь добивается того, что будет декларировано им позднее как принцип «конечной простоты» (die letzte Einfalt). Некоторые произведения он перерабатывает и композиционно. Автор «Этюдов» все дальше отходит от фабульной занимательности, концентрируя главное внимание на психологической, нравственной эволюции персонажей. Называя свои рассказы «Этюдами», Штифтер шел не только от аналогии с живописью; он сознавал необычность избранного им жанра, его аналитический характер, отсутствие композиционной стройности. Выработка этой специфически штифтеровской манеры письма, новая поэтика знаменуют собой окончательное формирование воззрений Штифтера на мир, на человека, на природу и общество.

Ко времени появления в печати первой книги Штифтера соотношение социальных сил в Австрии существенно изменилось. Строительство железных дорог, начавшееся в середине 20-х годов, связало Австрию с остальной Европой и вывело ее из средневековой изоляции. Развитие машинного производства влекло за собой массовое разорение ремесленников, численный рост пролетариата. Возникала и крепла промышленная и финансовая буржуазия. Ускорившееся движение Австрии по пути капитализма обостряло классовые и национальные противоречия в империи и властно требовало изменения общественного порядка.

В 30-40-х годах XIX века в Австрии формируется либеральная оппозиция абсолютистскому режиму, выступающая под лозунгами «йозефинизма». В этот период национальная австрийская литература достигает небывалого расцвета, именуемого в трудах по истории литературы «предмартовским» (Vormärzliche Literaturblüte, то есть предшествующим мартовской революции 1848 года в Вене). На сцене венского «Бургтеатра» идут психологические драмы Грильпарцера; театры предместий ставят морализующие феерии Раймунда и сатирические комедии Нестроя; из Германии, несмотря на цензурные рогатки, ввозятся и распространяются сборники свободолюбивой лирики Грюна и Ленау.

Время, чреватое большими социальными переменами, всегда ставит перед писателем — самым чутким членом общества — множество нравственных проблем, заставляя его заново пересмотреть уже сложившийся моральный кодекс. Ситуация человека в условиях развитого буржуазного общества, мера его свободы, его возможности — одна из кардинальных проблем эпохи, получающих философско-этическое осмысление в литературе.

В драмах Грильпарцера 20-30-х годов ставится вопрос о свободе воли: буржуазная свобода предпринимательства, порождаемый ею безудержный эгоизм и своекорыстие толкают человека на путь преступлений против совести и морали; раз совершив их, он уже не свободен в своих поступках, и судьба его отныне предопределяется сущностью его деяний. Резиньяция — самоограничение, обуздание греховных страстей — таково средство от болезней века, которое предлагает Грильпарцер, сознающий бесплодность индивидуалистического бунта романтиков. Однако герои его драм, хоть и подводятся всей логикой событий к подобному итогу, все же оказываются не в силах применить к жизни выстраданную ими мудрость и гибнут, обуреваемые страстями (драматическая трилогия «Золотое руно»; «Счастье и падение короля Оттокара» и др.).

«Реакцией отторжения», вызванной в сознании художников новыми капиталистическими отношениями, объясняется то большое место, которое занимает в австрийской литературе начала 30-х годов патриархальная идиллия. В стране, десятилетиями находившейся на периферии европейского экономического и политического прогресса, сохранялись еще островки старозаветной патриархальности. Эти-то островки, как тихая пристань, где можно спастись от треволнений века, предстают в виде некоего социального идеала в произведениях Грильпарцера («Сон — жизнь», 1834) и Раймунда («Крестьянин-миллионер», 1826) с характерной для них консервативной ограниченностью. Развращенный капиталистический город противопоставляется здесь деревне, где людям удалось сберечь извечные нравственные ценности.

В кругу тех же проблем остается и зрелое творчество Штифтера — с его обостренным интересом к нравственной природе человека, с его идеализацией сельской жизни. Подобно Грильпарцеру, он требует от человека обуздания страстей и нравственного самосовершенствования; однако герои его чаще всего осуществляют «писательскую программу», достигая цельности характера и полноту существования, которые объективно могли бы противостоять разложению личности и отчуждению, сопутствующим эволюции капитализма. О Штифтере можно сказать то, что сказал о себе великий афинский драматург Софокл, сравнивая свои трагедии с произведениями Еврипида: «Он изображает людей такими, какие они есть, а я — такими, какими они должны быть». Проблемы своего времени Штифтер решает не путем отражения его реальных конфликтов, а путем создания своеобразной утопии, где царит разум, справедливость и доброе начало.

В чем видит Штифтер источник внутренней гармонии, обретаемой его героями? Прежде всего им является природа. Герой ранних новелл Штифтера — прямой потомок романтических странников Эйхендорфа и Мюллера или, в еще большей степени, сентиментально-восторженного юноши из романов Жан-Поля, героя, ищущего на лоне природы исцеления ран, нанесенных ему лживостью и лицемерием людей. Так, разочарованный в любви герой «Кондора» Густав уезжает в Америку, умножив число современников, получивших ироническое прозвище «Еurоpamüde» («утомленные Европой»), Вдали от «испорченного» Старого Света, в горах Кордильер хочет Густав «обрести новые просторы для своего смятенного, алчущего сердца». Природа для Штифтера не только великий целитель, но и великий наставник. Впервые эта тема звучит в «Степной деревне», герой которой, Феликс, в детстве пасший отцовское стадо в степи, обрел в природе подлинную школу, постигнув в ней чувством те основные закономерности жизни, которые дано постичь разумом лишь зрелому человеку.

Романтическая тема странствия среди природы переходит и в зрелые произведения Штифтера. Ей отданы прекрасные страницы в «Бригитте», в «Холостяке». Именно здесь раскрывается все мастерство Штифтера-пейзажиста. Зоркость живописца позволяет Штифтеру то выделить самые яркие и существенные детали ландшафта, то нарисовать выразительную панораму гор, степи, лесных дебрей, то увидеть эффект освещения или перспективы, казалось бы, противоречащий привычному восприятию, но в действительности на редкость точный. Щедрая и необычная метафорика делает ландшафт Штифтера полным жизни, одухотворенным. Но это уже не пейзажи «Степной деревни» или «Полевых цветов», где писатель еще отдает значительную дань антропоморфизму — романтическому (возможно возникшему под влиянием Ленау) одушевлению природы, которая как бы вторит душевным движениям героя. В зрелых вещах писателя могучая, величественная и прекрасная природа (Штифтер нередко рисует свои родные места, давая им вымышленные названия), казалось бы, противостоит человеку — властно и независимо. Она живет своей гармонической, замкнутой в себе жизнью, и буйство стихий, время от времени ошеломляющее людей, — это минутный диссонанс, который вскоре разрешается спокойным и благозвучным аккордом.

Однако живопись природы в прозе Штифтера нигде и никогда не самодельна. Центр всего этого огромного и прекрасного мира — человек. Существует своя диалектика взаимоотношений природы и человека у Штифтера, не понятая его современниками. Природа не только податель благ; всечасно являя человеку совершенство, им еще не достигнутое, она для него пример и наставник.

Нередко в поэтический пейзаж у Штифтера вплетаются детали, казалось бы, излишне прозаические, чуждые ему. То с дотошностью натуралиста автор перечисляет виды растений, попадающихся в той или иной местности, то говорит о характере почвы, о породах разводимого скота, о травах на осушенном болоте, о профиле прокладываемых дорог… Все, что связано с деятельностью человека, переделывающего природу себе на благо, до чрезвычайности занимает писателя. Деятельность эта представляется Штифтеру естественной и необходимой, ибо именно в ней человек скорее всего обретает самого себя. Что выше — выспренние мечтания художника, с фанатическим упорством переносящего на холст вид болота и отвернувшегося ради этой цели от живой жизни, или незаметная работа рачительного хозяина, осушающего это болото? Ответ на этот вопрос, не без иронии поставленный в повести «Потомки», казалось, мог быть лишь один — в свете всего опыта литературы немецкого романтизма с его постоянным противопоставлением художника и филистера. Однако в повести Штифтера жизнь решает этот вопрос иначе, и любовь, разбив выспренние бредни младшего Родерера, обращает его в скромную веру практичного Родерера-старшего, тоже в былые годы отдавшего дань романтической мечте об искусстве. Общение с природой и труд — вот с упорством рекомендуемая Штифтером панацея от всех страстей, противоречащих естественному проявлению сущности и склонностей человека.

И любимые герои Штифтера неуклонно выполняют заповедь автора — трудиться не покладая рук во имя того, чтобы мир стал более обжитым, давал человеку больше возможностей для счастья. Даже многогрешный Авдий — герой одноименного рассказа — пробуждает к жизни считавшуюся бесплодной долину, едва только его деятельность теряет характер стяжания и он начинает трудиться на земле. Еще сильнее тема строительства, созидания звучит в «Записках моего прадеда» и в «Бригитте».

Доктор Августин в «Записках» не только лекарь; он и садовник, и лесовед, и минералог; как и родственные ему по духу персонажи других рассказов Штифтера, он строит дома и возделывает землю. Строит полковник («Он вообще любил строить»), строит в широком смысле слова: возводит дом, разбивает сад, корчует лес, осушает болото. Августин, выстроив дом, «строит» вещи, конструирует мебель, наполняя свое жилище удобными, полезными и красивыми вещами. Вещь как таковая играет значительную роль в мире, где живут герои Штифтера. В нее вложены мысль и труд человека, и благодаря этому она словно одушевлена и принимает участие в его жизни. Штифтер любит подробно и точно рисовать «вещный» мир; с большой любовью и обстоятельностью описывает он благоустроенные усадьбы, вдохновляемый воспоминаниями о богатом и отлично налаженном хозяйстве бенедиктинского аббатства.

Однако главное, что подчеркивает Штифтер, говоря о человеческом труде, — это его нравственная сторона. Труд не только помогает преодолевать пагубные страсти — такие, как ревность, разлучившая Августина и Маргариту, или чувственное влечение, погубившее счастье Стефана Мураи и Бригитты. Труд позволяет человеку раскрыть все свои внутренние возможности, стать всесторонним, гармонически развитым. Но для этого деятельность каждого должна служить ко благу других людей. Недаром в «Бригитте» Стефан Мураи и сама героиня, не веря в возвращение личного счастья, находят утешение в том, что перестройка их имений способствует благоденствию крестьян и процветанию всей страны. То же происходит и с Августином в годы разрыва с Маргаритой, и с полковником — после гибели жены. Оба они стремятся не только строить и созидать, но и насаждать культуру и просвещать крестьян, среди которых живут. Полковник убеждает соседей прокладывать дороги, доказывая на деле, какая им будет от этого польза и выгода; доктор рассеивает их суеверия, помогает преодолеть предрассудки при введении нового («картофельные бунты»).

Августин — пример человека, исполнившего свое жизненное предназначение, не зарывшего в землю свой талант. Это долг каждого живущего, и труд одного поколения вольется в дело другого, следующего за ним, способствуя общему прогрессу.

Труд не только воспитывает самого человека, но и дает ему возможность воспитать других. Рассказчик в «Бригитте» ясно говорит о том, что пример деятельного Стефана Мураи помог ему начать трудиться и обрести место в жизни. В «Записках моего прадеда» полковник также помогает Августину преодолеть отчаяние не только рассказом о своих горестях, но и всем своим поведением. Именно в этом произведении особенно отчетливо сказалось тяготение Штифтера с его педагогическими наклонностями к жанру «воспитательного романа». Тема воспитания юноши, познания им природы, передачи опыта и мудрости старого человека молодому будет все снова и снова повторяться в произведениях Штифтера; наиболее полное освещение получит она в романе «Позднее лето». Полковник по возрасту мог бы быть отцом Августина; он становится его старшим другом и наставником и, вероятно, со временем станет его тестем. Отношения старшего и младшего — это отношения воспитателя и воспитанника, и неоспоримое превосходство старшего утверждается не только обычаем, а действительными достоинствами.

Одним же из главных достоинств является для Штифтера благожелательность, душевная мягкость в отношении к ближним, кротость. Умение любить, умение понять и простить — основа естественных и прекрасных человеческих отношений. Прощает Бригитта, прощает Августина Маргарита — и прощение приносит счастье. Наоборот, герой «Холостяка», не сумевший простить и замкнувшийся в своей мизантропии, пришел к нравственному и жизненному краху, ибо не смог создать семьи. А по мнению Штифтера, только семья, дети позволяют человеку жить полнокровно и естественно, участвуя в процессе вечного обновления жизни. И потому в повестях Штифтера любовь, как и природа, — великая наставница, способная исправить и смешное чудачество Тибуриуса Кнайта («Лесная тропа»), и высокомерный аскетизм Родерера-младшего («Потомки»).

Итак, утопия Штифтера зиждется на добровольном и радостном подчинении человека этическим нормам, которые представляются извечными и естественными. Подчиняясь им, человек не совершает над собою насилия, — наоборот, он следует своей истинной природе: Штифтер верит, что в человечестве заложена идея нравственного совершенства, неуклонно осуществляющая свое саморазвитие. Причиной нравственного конфликта может стать желание уклониться от следования естественным нормам, и при этом жертвой его оказывается обычно сам строптивец. Но достаточно постигнуть разумом и принять великий нравственный закон — и конфликт легко разрешается, чему способствуют и труд, и воздействие других людей, и общение с природой.

Но иногда источником страдания оказывается не нравственный конфликт, а именно природа — благостная и всеисцеляющая. Исследователи творчества Штифтера не раз обращали внимание на катастрофические моменты в жизни его героев, внезапные несчастья и стихийные бедствия, казалось бы, противоречащие идиллическому настроению его вещей, господствующей в них атмосфере доброты, их безмятежно-плавному движению.

В качестве примера приводится и трагическая гибель жены полковника, и описанный далее в «Записках» страшный гололед, и молния, поразившая дочь Авдия, и многие другие эпизоды, в которых выявляется необоримая власть природы над человеком. Герои Штифтера, живущие в добром содружестве с природой, преобразующие ее и пользующиеся ее дарами, вдруг оказываются ее безвинными жертвами.

Штифтеру часто приходила мысль о равнодушии природы к человеческому страданию. «А потом, как всегда, сияло солнце… ручьи по-прежнему бежали по долинам, и только она, подобно золотистой мошке, неприметно ушла из жизни» («Записки моего прадеда»). В последней редакции «Записок», где повесть разрослась в роман, подводится итог размышлениям на эту тему: «И если ты причинил боль своему сердцу и оно содрогнется, готовое изойти этой болью, или переборет себя и обретет крепость и силу, Всеобщности нет до тебя никакого дела, и она не остановится в движении к своей цели, каковая есть величие». Штифтер не был материалистом и никогда не отрекался от тех религиозных воззрений, которые были утверждены в нем католическим воспитанием. И хотя преклонение перед природой, перед ее могуществом и создаваемой ею совершенной красотой приближает Штифтера к пантеизму и вытесняет теистическое представление о боге как о творце всего сущего, все же идея благости провидения находит себе место в его мировоззрении.

Эта идея нашла отражение прежде всего в рассказе-притче «Авдий». В авторском вступлении, предваряющем повествование о бедствиях еврея Авдия, жителя африканской пустыни, автор ставит вопрос о том, существует ли судьба, способная по своей прихоти вознести и низвергнуть человека, даровать ему спокойное, безмятежное существование или обрушить на него безмерные горести.

Рассуждение это приводит его к мысли, что судьбы — как слепой предопределенности — вовсе нет, а есть только цепь причин и следствий. Какую роль среди них играет вина человека перед собственной совестью, его преступления против нравственности и кара за них, ниспосланная свыше?

Авдий — великий грешник; обуреваемый ненасытной алчностью, воспитанной в нем отцом, он добывает и копит золото и всевозможные ценности, окружает роскошью свою жену, но закрывает свое сердце от людей и тем ставит себя вне великого человеческого братства. Он грешит не только против ближних, но и против себя самого, ибо не распознал своего истинно человеческого призвания. И вот на смену благополучию и процветанию приходят одно за другим несчастья. Смерть жены, лишения на пути в Европу, слепота его дочери Диты и, вслед за недолгой радостью ее прозрения, внезапная гибель девушки от молнии — не расплата ли это за всю его прежнюю жизнь, полную своекорыстия?

В рассказе мы не найдем прямого ответа, непосредственного выражения авторского отношения к герою. Читателю надлежит самому решить, в какой мере Авдий навлек на себя свой печальный конец. И все же решение подсказано автором, хоть и не высказано им до конца. В общем балансе справедливости, соблюдаемом Природой, жертвою может оказаться и невинный, и молния в «Авдии» — это все-таки карающая стрела, ниспосланная провидением.

Штифтер не закрывает глаза на незаслуженные, неоправданные горести, порой постигающие и достойнейших. Но в его картине мира скорбь столь же благодетельна, сколь и неизбежна: она смягчает наше сердце, делая его доступным чужому страданию; она побуждает нас к деятельности, которая одна только способна дать удовлетворение и тем возместить утрату.

Итак, утопический мир Штифтера основан на непреложности естественного нравственного закона (позже Штифтер назовет его «мягкий закон»). Если внимательно всмотреться в этот мир, то нетрудно заметить, что в нем уже нет места традиционным героям романтической литературы. Больше того: он подчиняет потомков этих героев своим нормам, перевоспитывает их. Рассказчик в «Бригитте», вышедший в путь как романтический странник, все достояние которого — лишь посох да дорожный ранец, возвращается из Венгрии, вдохновленный к практической деятельности примером Стефана Мураи. Младший Родерер, художник, все подчинивший своему искусству, изменяет ему ради самого, казалось бы, заурядного, «филистерского» существования. «Романтическая ирония» — провозглашенное романтиками отношение к миру, обеспечивающее якобы художнику высшую свободу от мира, — не только глубоко чужда, но и враждебна Штифтеру как выражение предельного индивидуализма. То обстоятельство, что «свобода» ироника есть прежде всего свобода от нравственных императивов, отмечалось еще задолго до вступления Штифтера в литературу. Однако именно Штифтер показал нравственную бесплодность этой позиции, ее противоречие с живой жизнью, показал всей логикой своих произведений, еще и еще раз утверждая важность простых и вечных нравственных ценностей.

В предреволюционные годы в Австрии, когда проблемы морали, справедливости, обязанностей индивидуума перед обществом занимали людей ненамного меньше, чем конституционные вопросы, рассказы Штифтера (в 1846 и 1847 гг. вышли следующие тома «Этюдов») встретили сочувственный отклик, хотя он и не стремился отразить в них «злобу дня».

Законопослушный бюргер Штифтер не принимает участия в оппозиционном движении, направленном против ненавистного народу деспотического режима Меттерниха. Более того, с 1844 по 1847 год Штифтер — домашний учитель в доме всесильного канцлера: он обучает математике и физике его сына Рихарда.

И все же мартовская революция 1848 года, отмена цензуры и провозглашение демократических свобод, отсутствие которых он ощущал на себе наравне с другими (в 1846 году власти запретили ему чтение лекций по эстетике, несмотря на его «политическую благонадежность»), вызывает у него чувство огромного подъема.

Однако по мере развития революции энтузиазм Штифтера остывает. Штифтер, как мы узнаем из его писем, не сторонник самовластия, но он боится, как бы революционная стихия, свергнув неугодного народу правителя, не вылилась в анархию.

Двадцать пятого мая 1848 года он пишет своему издателю Хеккенасту: «Я приверженец меры и свободы — и то и другое теперь в опасности. Многие думают, что они тем вернее утверждают свободу, чем дальше отходят от прежней системы, однако тогда они приканчивают свободу с другого конца. Она заключается не в единстве власти, а в ее разделении». Мысль о демократическом устройстве общества, о разумном разделении власти повторяется во многих письмах Штифтера.

Апологет разума и умеренности, Штифтер выступает как противник всякого, в том числе и революционного, насилия. По его мнению, то, к чему стремится революция, может быть осуществлено путем конституционных реформ. Революционная Вена становится для него слишком шумной и опасной, и он уезжает с женою в Линц — главный город столь любимой им Верхней Австрии, куда они нередко наезжали и раньше на летний отдых. Отсюда он с волнением следит за событиями в столице: «…мои мысли — там, и мои тревоги тоже. Да защитит небо эту прекрасную страну и великолепный город, дабы его жители, которые лучше всех остальных немецких племен сберегли бесценные сокровища души и сердца, сохранили также благоразумие, мудрость, умеренность…»

Шестого октября 1848 года в Вене вспыхивает восстание, в котором участвуют широкие массы народа, не удовлетворенные куцыми буржуазными реформами, результатами мартовской революции. Кровавая расправа с восставшими, учиненная войсками фельдмаршала Виндишгреца, приводит Штифтера в состояние, близкое к отчаянию.

Издавна видевший в труде верное средство от скорби, Штифтер старается сосредоточиться на литературном творчестве. Он начинает новые рассказы, предполагая в будущем объединить их в книгу для юношества; в то же время мысли его заняты большим историческим романом, для которого он понемногу собирает материал в архивах и музеях. Еще в детстве его воображение поразили величественные развалины средневекового рыцарского замка Виттингхаузен, невдалеке от Фридберга, и слышанные им легенды о его владельцах Розенбергах.

Но для спокойной и длительной работы над романом, которому он даст название «Витико», необходима уверенность в завтрашнем дне, материальная обеспеченность. Литературный заработок стал ненадежным, ежегодник «Ирис» закрылся. Штифтер всерьез задумывается о подыскании места.

Революция свергла Меттерниха и вынудила слабоумного императора Фердинанда, наследовавшего Францу I, отречься от престола. Новое правительство было поставлено перед необходимостью осуществить ряд реформ, в том числе и реформу образования. В этих условиях Штифтер после своей двадцатилетней педагогической деятельности считал для себя возможным поступить на службу в ведомство просвещения, тем более что он полагал важнейшим средством для достижения справедливого и совершенного общественного порядка просвещение народа, воспитание у него разума и нравственности.

Штифтер добивается чина шульрата с приличным жалованьем, но получит его лишь в 1850 году, когда его назначат инспектором начальных школ Верхней Австрии. А пока что он занимается реферативной и журналистской деятельностью, пишет статьи по вопросам народного образования. В одной из них — в «Заключительном слове о школах» — говорится:

«Миром правит не мировой дух и не демон: все то хорошее или дурное, что испокон веков приключалось с людьми, делали сами люди. Бог даровал им свободную волю и разум и вложил их судьбу в их собственные руки. В этом наша высота, наше величие. Вот почему должны мы развивать в себе разум и свободную волю, данные нам только в зародыше; нет иного пути к счастью человечества…»

С идеей развития разума неразрывно связана мысль об ответственности писателя за то, что он проповедует, о действенной силе слова. Трудно измерить то зло, которое способно породить дурно направленное слово. Убеждение в высокой миссии писателя, «верховного жреца человечества», будет выражено Штифтером несколько лет спустя устами барона фон Ризаха в «Позднем лете».

В эти годы вышли две последние книжки «Этюдов». Однако, в отличие от предыдущих, они вызвали недовольство критики, порицавшей Штифтера за то, что он закрывает глаза на социальные конфликты. В 1852 году на него обрушился удар, нанесенный рукой знаменитого немецкого драматурга Фридриха Геббеля. Озабоченный измельчанием немецкой литературы после революции 1848 года, засилием в ней эпигонов, Геббель не распознал своеобразия и глубины штифтеровского творчества. Журнал «Европа» поместил его едкую эпиграмму, озаглавленную «О старых и новых певцах природы», где он писал: «Знаете ль вы, почему вам жучки и цветы удаются? Да потому, что людей вам не понять никогда, как не увидеть и звезд!» Упрек в пристрастии к малому в ущерб большому, значительному, в мелочном описательстве пустячных вещей больно задел Штифтера. В 1853 году, издавая у Хеккенаста новую книгу рассказов — «Пестрые камни», предназначенную им для юношества, он предпослал ей предисловие, где сформулировал основные принципы своего творчества:

«Мне однажды поставили в упрек, что я изображаю только малое и что люди у меня — всегда обыкновенные люди… Раз уж мы начали разговор о великом и малом, то я изложу свои взгляды, которые, вероятно, расходятся со взглядами многих других людей. Веяние воздуха, журчание воды, произрастание злаков, волнение моря, зеленый покров земли, сияние неба, блеск созвездий — вот что я полагаю великим; ослепительное наступление грозы, молнию, расщепляющую дома, бурю, вздымающую прилив, огнедышащую гору, землетрясение, разрушающее целые страны, — эти явления я не считаю более великими, нежели первые, ибо они суть лишь действия более высоких законов. Они случаются в отдельных местах как результат односторонних причин…

То же, что во внешней природе, происходит и в природе внутренней — в натуре рода человеческого. Жизнь, исполненную справедливости, простоты, самообуздания, разумности, деятельности в своем кругу, восхищения прекрасным наряду с радостным и спокойным волеустремлением, я считаю великой; резкие перемены настроения, грозно рокочущий гнев, жажду мести, воспламененный ум, который стремится к действию, переворачивает, изменяет, разрушает и в исступлении часто губит собственную жизнь, — все это я считаю не более великим, а более мелким, ибо эти вещи — всего только проявления отдельных и односторонних сил, так же как бури, огнедышащие горы, землетрясения…

Попытаемся проследить мягкий закон, которым руководится род человеческий… Это закон справедливости, закон нравственности, закон, требующий, чтобы каждый человек жил рядом с другими и был уважаем, почитаем, безопасен, чтобы он мог совершить достойный жизненный путь, заслужить любовь и восхищение окружающих, чтобы он был храним, как сокровище, поскольку каждый человек — сокровище для всех других людей».

«Мягкий закон» (das sanfte Gesetz) — можно только предположить, что, называя «мягким» внутренний, неписаный, нравственный закон, которым должен руководиться человек, Штифтер исходил из противопоставления его закону внешнему, писаному, обозначенному в известной латинской поговорке: «Dura lex, sed lex» («Жесткий закон, но закон»). Так или иначе, «мягкий закон — это обобщающая формула всего того, что выражено писателем в логике сюжетов и образов его произведений и обосновано теоретически в предисловии к «Пестрым камням».

Уязвленный замечаниями критики, упрекающей его в идилличности и неумении овладеть большим жизненным материалом, Штифтер стремится ответить на них делом. Остаток своей жизни он посвящает крупным вещам — романам «Позднее лето», «Витико» и «Записки моего прадеда».

Выход в свет первого романа — значительная веха на творческом пути Штифтера. В своих последних произведениях он достигает подлинно эпического размаха повествования, позволившего некоторым исследователям нашего времени сравнивать его манеру со стилем Библии, Гомера и древних исландских саг. Величавая простота и плавное течение его речи, неторопливая обстоятельность рассказа, поэтизация обыденного — деталей, аксессуаров людского быта — достигают в его последних вещах своего наивысшего выражения, как и еще одно свойство, роднящее его с эпосом. Когда Геббель, едко высмеивая стиль «Позднего лета», писал: «Видимо, автор рассчитывает, что читателями его будут Адам и Ева, ибо только им одним могли быть неизвестны те вещи, которые он описывает так обстоятельно и пространно», он невольно выявил одну из самых существенных черт Штифтера-художника — наивность его повествовательной манеры. Человек у Штифтера воспринимает природу и вещи наивно и непосредственно, с простодушным удивлением и радостью первооткрывателя. Между познающим субъектом и объектом познания здесь нет никаких промежуточных, посредствующих звеньев, восприятие внешнего мира, как правило, не осложнено ни преданием, ни рефлексией, мир входит в сознание человека во всей своей первозданной новизне и цельности. Этим свойством прозы Штифтера объясняется то ощущение «первого взгляда», которое нередко возникает при знакомстве с этим автором.

«Позднее лето» — это в полном смысле слова «воспитательный» роман, история «вочеловечения человека» и вместе с тем — дальнейшее развитие штифтеровской утопии. Генрих Дрендорф, купеческий сын, занимаясь науками, совершает путешествия по своей стране и однажды попадает в необыкновенно живописную и благоустроенную усадьбу, где в дальнейшем становится частым гостем. Общение с хозяином «Розового дома» (как называет Генрих это владение, потому что там с особым тщанием культивируются розы) — бароном фон Ризахом и его близкими друзьями — расширяет и углубляет познания Дрендорфа. В имении Ризаха живут и работают слуги, рабочие художественно-реставрационной мастерской, крестьяне на ферме. Место, которое занимает каждый в строгой иерархии поместья, определяется выполняемым делом и духовным уровнем, и все совершается согласно разуму и справедливости. Жизненный опыт Генриха обогащается за счет опыта его старшего друга и наставника. Как гетевского Вильгельма Мейстера, Дрендорфа воспитывают искусство и любовь. Поздняя, «предзакатная», любовь Ризаха и Матильды, оборвавшаяся было в годы их юности, — наглядный урок для Генриха, который учится верить, надеяться и прощать.

В этот мир осуществленной утопии Штифтер как бы переносит самого себя. Барон фон Ризах, один из наиболее пластических образов Штифтера, есть явное перевоплощение автора, который претворил в жизнь Ризаха свои самые сокровенные мечты. Ризах, любитель роз (в творчестве позднего Штифтера розы приобретают особое значение как символ прекрасного и символ любви), покровитель птиц, нашедших приют в его саду, живет среди прекрасной природы и красивых вещей, созданных руками искусных мастеров прошлого и настоящего. В его уста автор вложил свои мысли о ходе истории, о воспитании человека, о назначении искусства. Ризах — Штифтер верит в конечную победу добра и разума над злом; он уповает на прогресс техники, которая облегчит человеку его материальное существование и высвободит его духовные силы. Огромную роль в деле нравственного воспитания человечества отводит он писателям, художникам — «жрецам Прекрасного», противопоставляющим неустойчивости и капризам истории этическую «постоянную величину».

В «Позднем лете» Штифтер воплотил свою концепцию Прекрасного, как нравственного прежде всего, как «божественного в одеянии прелести».

Жизнь Ризаха, его друзей и помощников в «Розовом доме» строится на основе прочного материального благосостояния. Штифтер почти нигде не заставляет своих героев бороться за кусок хлеба насущного, предпосылая всем их начинаниям наследственное или приобретенное в прошлом богатство. Вполне отдавая себе отчет в том, что для счастливой жизни — особенно такой, какую рисует Штифтер, жизни среди произведений искусства, — человеку требуется какой-то минимум материальных благ, он не задумывается над тем, что для реального осуществления его утопии, для реального обеспечения этих благ необходимо коренное переустройство общества. Эту сторону его творчества после появления «Позднего лета» с негодованием отвергает критика, прощавшая Штифтеру романтически окрашенную идиллию его ранних вещей. С резкими личными выпадами против автора снова выступает Геббель.

Стремясь избавиться от поставленной ему в вину идилличности, Штифтер описал в романе «Витико» (1867) кровавую борьбу за владение его родным краем, происходившую в XII веке. Отважный и великодушный Витико, воин и полководец, способствует созданию утопически-идеальной монархии, основанной на содружестве чехов и немцев. В своем отвращении к бессмысленному кровопролитию Витико сродни полковнику из «Записок моего прадеда». Подобно тому как полковник спас жизнь тысяче вражеских пленных и этот поступок считал своим наивысшим подвигом, так и Витико, дабы способствовать установлению мира в стране, выпускает на волю арестованных заговорщиков, едва не поплатившись за это собственной жизнью. Война в его глазах оправдана только тогда, когда это защита своего народа — отца, матери, брата, сестры и соседа — от нападающего врага.

Последние годы жизни Штифтера омрачены горестями и болезнью. Выступления критиков раздражают его своей нравственной и эстетической слепотой. Творческие огорчения усугубляются личными несчастьями. В 1859 году внезапно ушла из дому его приемная дочь Юлиана, а через некоторое время в Дунае выловили ее труп. Это неожиданное самоубийство потрясло Штифтера и до конца дней мучило его своей непостижимостью.

Он глубоко разочарован своей работой в школьном ведомстве и хочет выйти в отставку. Бюрократический аппарат Австрийской империи не стал после революции подвижнее и гибче, это была все та же громоздкая и ржавая машина, и многие начинания оказывались тщетными из-за чиновничьей косности («всюду наталкиваешься на дураков»). Вместе с тем служба отнимает много времени, мешает литературному труду. Штифтер сравнивает себя с астрономом Кеплером, тоже жителем Линца, который жаловался, что, отправляя чиновничью должность, не имеет возможности заниматься наукой.

В 1863 году Штифтер заболел. Воспаление печени на многие дни выводило его из строя, расстраивало нервы, требовало длительного пребывания на водах. В 1865 году друзья исхлопотали ему отставку с пенсионным содержанием. Тяжело подействовали на Штифтера события 1866 года — австро-прусская война, затеянная Бисмарком для возвеличения Пруссии и последующего объединения Германии «железом и кровью». Штифтера удручало но только поражение его родины в этой войне, но и верно понятые им хищнические устремления Германии, вступавшей в эру империализма и агрессивных войн.

Несмотря на свою болезнь, он продолжает упорно трудиться над «Записками моего прадеда», но чувствует, что ему уже не довести эту работу до конца. Врачи определяют у него рак печени. Истерзанный приступами невыносимых болей и страхом перед мучительной агонией, Адальберт Штифтер в ночь на 26 января 1868 года перерезал себе горло бритвой.

Трагическая кончина Штифтера дала повод некоторым его биографам и исследователям ретроспективно усматривать во всей его жизни и творчестве нечто болезненно-патологическое, интерес к стихийно-катастрофическим явлениям, предвосхищающий «экзистенциальный ужас» XX века.

С этим трудно согласиться. Творчество писателя далеко не всегда объясняется событиями его жизни. Самая высокая моральная стойкость не может служить преградой физическому разрушению. И не «стихийно-катастрофическое» начало утвердило славу Штифтера в XX веке, а те простые и безусловные человеческие ценности, которые он проповедовал всей системой своей этики и ее эстетическим воплощением. Его исторический оптимизм противостоит апокалипсическим представлениям о грядущей мировой катастрофе, которые порождены эпохой империализма с ее человеческими гекатомбами.

Поэтическое обаяние прозы Штифтера, утверждение им высокого гуманистического идеала, его незыблемая вера в созидательные, творческие возможности человека несомненно завоюют этому прославленному ныне автору признание советского читателя.