— У меня ведь нет сына…

Острый слух Бригитты, должно быть, уловил эти слова; в тот же миг она очутилась у двери комнаты и робко взглянула на него, — взгляд ее я не в силах описать, он словно в оцепенении страха не решался на просьбу; она произнесла всего одно слово: «Стефан».

Тут майор совсем отвернулся от окна, оба секунду смотрели друг на друга — всего лишь секунду, — но что-то неудержимо толкнуло его в ее объятия, сомкнувшиеся вокруг него с безмерной силой. Я ничего не слыхал, кроме глубоких, тихих всхлипываний мужчины, тогда как женщина все крепче обнимала и прижимала его к себе.

— Но уж теперь мы никогда больше не расстанемся, Бригитта, и в этой жизни, и в вечности.

— Никогда, мой дорогой друг!

Я был в величайшем смущении и хотел тихонько выскользнуть за дверь, но она подняла голову и сказала:

— Оставайтесь здесь, не уходите!

Женщина, которую я всегда видел серьезной и строгой, плакала у него на груди. Она подняла еще залитые слезами глаза и — таково очарование самого прекрасного, чем владеет слабый, несовершенный человек на земле, — прощения — что черты ее светились неповторимой красотой, и я был глубоко растроган.

— Бедная, бедная жена моя! — проговорил майор удрученно. — Пятнадцать лет я был лишен тебя, пятнадцать лет ты приносила себя в жертву.

Она сложила руки и умоляюще взглянула на него:

— Да, пятнадцать лет я ошибалась, прости мне, Стефан, этот грех гордыни, я и не подозревала, как ты добр, — все это так естественно, все мы бессильны перед нежной властью красоты.

Он закрыл ей рот рукой и возразил:

— Ну как ты можешь говорить такое, Бригитта! Да, мы бессильны перед властью красоты, но мне пришлось обойти весь свет, чтобы узнать, что она скрыта в сердце и что я оставил ее дома — в единственном сердце, жившем для моего блага, в сердце стойком и надежном; я считал его утраченным и все же пронес с собой через все эти годы и чужие края. О Бригитта, мать моего сына! Днем и ночью стояла ты перед моими глазами!

— Я не была утрачена для тебя, — возразила она, — я прожила грустные годы раскаяния! Какой ты стал добрый, теперь я узнала тебя, теперь я знаю, какой ты стал добрый, Стефан!

И они снова бросились друг к другу в объятия, точно не могли насытиться, точно не могли поверить во вновь обретенное счастье. То были люди, с чьих плеч сняли огромную тяжесть. Перед ними снова открылся мир. В них ключом била радость, какую можно видеть только у детей, они и были в эти мгновения невинны, как дети; ибо самый чистый, самый прекрасный цветок любви, притом любви возвышенной — это прощение, почему мы и находим его всегда у бога и у матерей. Благородные сердца прощают часто, низкие — никогда.

Супруги опять забыли обо мне и вошли в комнату больного, Густав, уже смутно догадавшийся обо всем, лежал рдея, как пунцовая роза, и смотрел на них, затаив дыхание.

— Густав, Густав, он — твой отец, а ты этого и не знал, — воскликнула Бригитта, переступив порог полутемной комнаты.

Я же удалился в сад и думал: «О, как священна, как священна должна быть супружеская любовь, и как ты нищ, ты, по сей день ее не знающий, ибо сердце твое в лучшем случае бывало охвачено лишь нечистым пламенем страсти».

Я вернулся в замок очень поздно, здесь царило полное умиротворение. Деятельная радость, подобно солнечным лучам, пронизывала все комнаты. Меня, как свидетеля прекрасного события, приняли с распростертыми объятиями. За мною уже послали людей на поиски, ибо, занятые собой, супруги не заметили, как я исчез. Потом они рассказали мне — отчасти в тот же день в несвязных выражениях, отчасти в дальнейшем более последовательно — обо всем, что произошло и о чем я уже рассказал выше.

Итак, мой друг оказался Стефаном Мураи. Путешествовал он под фамилией Батори, принадлежавшей одному из его предков по материнской линии. Под этим именем я и знал его, но он всегда просил звать его майором — чин этот он получил на испанской службе, везде его так и называли. Объездив весь свет, он, по зову сердца, под тем же именем отправился в свое затерянное в степи поместье Увар, где он никогда дотоле не бывал и где его никто не знал. Там, как ему было доподлинно известно, жила по соседству его разведенная жена. Он ни разу не поехал к ней в Марошхей, где она так славно хозяйствовала, пока до него не дошел слух о ее смертельной болезни. Тогда он, не задумываясь, помчался к ней, вошел в ее комнату, но она в бреду его не узнала; ни днем, ни ночью майор не отходил от ее постели, неусыпно ухаживал за Бригиттой, пока она не выздоровела. Тогда, растроганные этой встречей, побуждаемые затаенной любовью, но все же страшась будущего — ведь теперь они не знали друг друга и боялись, как бы опять не стряслось что-нибудь ужасное, — заключили они тот странный договор о дружбе и только дружбе; долгие годы оба соблюдали его и ни один не осмеливался его нарушить, пока судьба, поразившая их сердца, не расторгла его и не соединила их в более прекрасный, естественный союз.

Теперь все было хорошо.

Две недели спустя новость получила огласку и докучливые поздравители стали стекаться из ближних и дальных мест. Я еще целую зиму оставался у этих людей, а именно в Марошхее, где пока они жили всей семьей, — и откуда майор даже не собирался увозить Бригитту, ибо здесь было средоточие ее деятельности. Но счастливее всех был Густав, который слепо боготворил майора, считая его лучшим человеком на свете, и которому теперь было дозволено видеть в нем отца.

В ту зиму я узнал два сердца, только сейчас расцветшие для полного, хотя и запоздалого счастья.

И никогда, никогда я эти сердца не забуду!

Весной я вновь переоделся в немецкое платье, взял в руки мой немецкий посох и направился в свое немецкое отечество. По дороге увидел я могилу Габриэлы, она скончалась еще двенадцать лет тому назад в расцвете юной красоты. На мраморе красовались две большие белые лилии.

Исполненный смутных, нежных мыслей, пошел я дальше, переправился через Лейту, и милые сердцу голубые горы моей родины выросли у меня перед глазами.

1843

По чудесной, идущей в гору зеленой лужайке, где растут деревья и заливаются соловьи, шла компания юношей; жизнь в них бурлила и кипела ключом, как обычно бывает в пору ранней молодости. Вокруг простирался сияющий ландшафт. По земле проплывала тень от облаков, а внизу, в равнине, виднелись башни и строения большого города.

Кто-то из друзей воскликнул:

— Решено и подписано, я не женюсь во веки веков!

Сказал это стройный юноша, с кротким, томным взглядом. Никто не обратил особого внимания на его слова, несколько человек, смеясь, срывали веточки и перебрасывались ими на ходу.

— Да, кому охота жениться, надеть на себя семейный хомут и сидеть дома, как птица в клетке на своей жердочке, — отозвался один.

— Вот болван, а танцевать, ухаживать, смущаться, краснеть небось любишь? — крикнул другой, и снова раздался смех.

— За тебя все равно ни одна не пойдет.

— А за тебя, думаешь, пойдет?

— Разве в этом дело…

Следующие слова уже нельзя было разобрать. Среди деревьев слышались только веселые крики, а потом и они затихли. Теперь приятели шли вверх по косогору, раздвигая кусты. Бодро шагали они под ярким солнцем, среди зелени ветвей, а их лица, их глаза светились несокрушимой верой в жизнь. Вокруг цвела весна, такая же неопытная и доверчивая, как они.

Тот юноша, с уст которого сорвалось решение остаться холостым, не подымал больше этого разговора, и о нем позабыли.

Их не знающие устали языки сыпали веселыми словами, неумолчной болтовней. Сперва говорили обо всем понемногу и часто все сразу. Потом заговорили о высоких материях и глубоких чувствах, но скоро эти темы иссякли. Теперь наступил черед государства. Они стояли за неограниченную свободу, величайшую справедливость и бесконечную терпимость. Тот, кто против, должен быть низвергнут и побежден. Враги отчизны сгинут, и чело героев увенчает слава. Пока они говорили, как они полагали, о возвышенном, вокруг них свершалось только обыденное, опять-таки как они это полагали: кусты зеленели, мать-земля выпускала ростки и, как самоцветными каменьями, играла первыми весенними букашками.