— Что ж, стало быть, все хорошо, и между нами теперь полная ясность, — заключил я.

Некоторое время мы шагали молча, пока не дошли до садовой калитки, где растут розовые кусты, которые мы с Маргаритой сажали вместе. Тут она остановилась я, обратив ко мне лицо и глаза, сказала:

— Молю вас, милый, дорогой мой друг, от глубины души молю — гоните эти слова и чувства из вашего сердца!

— Да, я прогоню эти чувства из сердца, — ответствовал я. — Вы меня не любите, следственно, я прогоню из сердца эти чувства.

— Я уже сказала вам в дубовой роще, — возразила она, — что, не считая батюшки, вы для меня самый дорогой человек на свете.

— Да, так вы сказали, — подтвердил я, — но много ли в том правды?

На это она и вовсе не стала отвечать. Она совсем умолкла. Вошла в калитку. Я последовал за ней. Вынув из кармашка ключ, она захлопнула калитку и заперла на замок. А затем по прямой аллее направилась к другой калитке, выходящей во двор. Я шел с ней рядом, но чувствовал, что она сторонится меня. Когда мы вошли во вторую калитку, она и ее захлопнула, но не стала запирать, так как эта калитка не запирается. И только тут обратилась ко мне:

— Если вам угодно поговорить с батюшкой, я посижу с вами на скамье, пока вы его не дождетесь.

— Передайте вашему батюшке, что я желаю ему доброй ночи, — сказал я. — А мне домой пора.

— Передам непременно, — отвечала она и остановилась.

Я повернулся и мимо зимнего сада направился к главным воротам, а потом к себе домой.

На следующий день мне предстояло ехать к Эрлеру, который сильно занемог, а потом к Мехтильде, хворавшей желчной горячкой, и еще к двум-трем не столь серьезным пациентам. Я выехал очень рано, чтобы до обеда управиться со всеми делами и с положенными записями.

Наскоро похлебав супу, я больше ни до чего не дотронулся и поспешил наверх в Дубки.

Сперва зашел я к полковнику, которого застал за книгой. Он говорил со мной как обычно и ничем не дал понять, что ему что-то известно. После обмена приветствиями он сообщил мне, что его племянник Рудольф накануне отбыл в свой замок, что он искал меня, желая со мной проститься, но так и не нашел, а потому просил передать мне свои наилучшие пожелания. В заключение он добавил, что он об этом молодом человеке самого высокого мнения и рад, что семейная распря окончательно улажена, а также что, если юноша будет и дальше держаться тех же отличных правил, из него выйдет простой, сердечный и дельный человек. Я не замедлил с ним согласиться, ибо так оно и было на самом деле.

Этим наш разговор и ограничился.

Я сказал полковнику, что хочу еще зайти к Маргарите. Он привстал, и я откланялся. Мне не возбранялось в любое время заходить к Маргарите, не было случая, чтобы полковник против этого возразил.

Я направился к ней по коридору. Когда я отворил дверь, она стояла у стола и, по-видимому, ждала меня. Обычно, зная, что я у ее отца, Маргарита сразу же, сияя от радости, присоединялась к нам; не то сегодня. Она была, как всегда, тщательно одета, но уже не в том платье, что вчера. На столике лежал увядший букет полевых цветов, собранных накануне и перевязанных сорванной в поле травой. Я заметил среди цветов и такие, каких еще не было в нашем гербарии, или которые нам не удалось хорошо засушить.

Когда я подошел к ней и заглянул ей в глаза, она сказала:

— Я сегодня ждала вас, чтобы сообщить, что я надумала этой ночью и что вам также необходимо знать. Я мечтала сделаться вашей женой, да и батюшка души в вас не чает. Но уж раз все у нас так изменилось, должна предупредить вас, что этому не бывать.

Я посмотрел на нее. Направляясь в Дубки, я еще и сам не знал, что скажу ей, знал только, что мне надо как можно скорее подняться в Дубки. Но, услышав от Маргариты эти слова, я испугался. Я взял ее за руку, которую она не отняла, и повел к окну. Понимая, что я хочу ей что-то сказать, она присела на мягкую скамеечку в оконной нише. Я пододвинул себе такую же скамеечку и, усевшись напротив, стал ее уговаривать. Я говорил очень долго, но что говорил, не вспомню и, следственно, не могу это записать. Не помню также, что она отвечала мне: знаю только, что это было совсем не то, чего я добивался, и что она осталась верна своему решению. Потом она замолчала, и чем торопливее и горячее я убеждал ее, тем больше она замыкалась в себе. Когда же я заговорил резче и настойчивее, внезапно произнесла:

— Уж не кликнуть ли мне батюшку, чтоб он меня защитил?

Услышав это, я вскочил и сказал:

— Нет, ни в коем случае, в этом нет никакой надобности! Пусть будет по-вашему! Все хорошо, хорошо, хорошо!

Вот тут-то и приключилось со мной это затемнение памяти, у меня все решительно вылетело из головы. Я повернулся, твердым шагом направился к воротам и поспешил домой.

Какое-то безразличие ко всему напало на меня. Я хотел лишь одного: крушить, ломать, казнить все и всех на свете.

Я уже в начале этой книги рассказал, как бросился в рощу к одной из запомнившихся мне берез, и как полковник последовал за мной, и какой у нас вышел разговор.

Я чуть было не совершил великий грех, и это потрясло мою душу. До сих пор я во всех поступках сохранял спокойствие и трезвый ум — не понимаю, как подобное могло со мной случиться, как взбрела мне такая мысль. У меня и сегодня это не укладывается в голове…

Отныне я повинен с еще большим рвением выполнять свое назначение, вникать в самые заповедные его глубины, не останавливаясь перед величайшими трудностями, не пренебрегая мельчайшими обязанностями, чтобы искупить свое тяжкое прегрешение.

Я потому и начал свои записки с этого случая, что он потряс меня до глубины души, и я видел в них единственную возможность дать новое направление своим мыслям и чувствам!

Глубокая печаль охватила меня. Вечером я вернулся домой, но так и не забылся сном. Весь следующий день провел я один, а на третий отправился наверх к полковнику. Он поведал мне историю своей жизни, и она глубоко потрясла меня. Потом он спросил, не зайду ли я к Маргарите и не поговорю ли с ней по-хорошему? И когда я согласился, провел меня по коридору и по желтой циновке в ее переднюю комнату. Так как ее там не было, он предложил мне подождать, сказав, что позовет ее и больше ко мне не выйдет, а удалится к себе через библиотеку. И он в самом деле не вернулся; спустя немного полуоткрытая дверная створка еще чуть приотворилась, и в комнату вошла Маргарита. Взгляд ее был устремлен на меня. Она была так же простодушно прекрасна, как предмет, в честь которого она названа, ибо имя ее на языке древних римлян означает — жемчужина. Полковник ни словом не заикнулся ей о том, что я собирался над собой сотворить, — это было по всему видно; ее глаза были устремлены на меня. Она вышла ко мне на середину комнаты, я, как всегда при наших встречах, протянул ей руку, и она не отказалась ее взять, но наши руки тотчас же разомкнулись.

— Маргарита, — начал я, — ваш батюшка испросил у вас для меня разрешения еще раз с вами побеседовать. Мы больше не будем так часто видеться, не будем, как бывало, бродить по лесам и полям, я буду теперь реже навещать Дубки… не так, как раньше… Не бойтесь, я больше не позволю себе говорить с вами, как позавчера… а только по-хорошему, спокойно… и ни о чем не стану просить…

Она не ответила мне на эти слова, хоть я произнес их с большими промежутками, и только молча стояла передо мной, уронив руки вдоль платья.

— Маргарита, — начал я снова, — простите меня!

— Мне нечего вам прощать. Вы не сделали мне ничего плохого.

Пока между нами происходил этот разговор, полковник снова вошел к нам из библиотеки, держа что-то в руке. Подойдя, он положил это на стол и сказал:

— Вот несколько засушенных цветков эдельвейса. Это — половина тех, что нарвала мне жена, когда в последний день ее жизни мы поднялись высоко в горы. Обоим вам незнаком этот цветок, он не растет в здешних краях. Я дарю вам эти цветы с тем, чтобы вы их поделили и сохранили у себя.

Сказав это, он повернулся и вышел в ту же дверь.