Все это я застал еще в ту пору, когда, закончив учение, воротился на родину. От высокоствольного леса позади, сохранившегося в своей первозданной нетронутости и красе, отходила живописная лесная излучина, где то здесь, то там проглядывало светло-зеленое пятно, которое в страдную пору становилось золотистым; и чем ближе вы подходили к равнине, тем эти пятна умножались в числе, пока наконец, при выходе на более открытое место, вы не видели перед собой волнующиеся нивы, а кое-где и сверкающую колокольню, и только местами тянулись узкие перелески. На этой излучине, на самом припеке, было летом жарко, а зимой стояла жестокая стужа, наваливало много снегу и ярились метели. В каждой лесной впадине, в каждой ложбинке журчали и пенились ручейки и потом, собравшись с силами, текли среди кустов по равнинам и оврагам, неся с собой теплый сырой лесной воздух, а вырвавшись на открытое место, откуда начинались нивы, стремились уже широкими ручьями и вливались в полноводную реку; здесь над полями и домами веял сухой воздух. Лесные жители так и называли эту плодородную местность «та земля».
Когда я воротился домой, чтобы заняться своим делом, новь уже гораздо смелее и чаще вторгалась в леса, и только в местности, где стоял мой отчий дом, лесной сумрак еще преобладал над мерцанием и блеском зреющих нив.
Однако заметное улучшение уже заявило о себе в другой области, всю важность которой я оценил, лишь окончательно осев в этом краю. Когда я покидал его отроком, здесь еще не знали других дорог, кроме пешеходных троп, ведущих через рощи и на холмы. Что до проселков, то их торила привычка — грунт, разумеется, выбирался такой, по какому может пройти повозка, и в нем с течением времени выбивались колеи, которых ездоки и придерживались. Но поскольку почва была где тверже, где рыхлее, то соответственно появлялись на ней рытвины и ухабы, что крайне затрудняло езду, особенно когда приходилось возить дрова или другую кладь.
О том, что можно сесть в повозку для собственного удобства, вместо того чтобы тащиться пешком, лесные жители и не догадывались. Да и по правде сказать, такая езда больше изматывала, да и времени брала больше, нежели обычная ходьба; на телегу садились, когда она шла порожняком, чтоб был от нее хоть какой-то толк, особенно же если попадалась узкая, заросшая по обочинам кустами или заболоченная дорога, не позволявшая хозяину шагать рядом. В таких случаях ездок примащивался полустоя на передке или на задке телеги и трясся, ныряя в лад с колесами, которые то проваливались в ухаб, то выбирались из него. С течением времени, однако, жители равнины, следуя советам и примеру некоего поселившегося среди них человека, которому принадлежали обширные владения в этой местности, научились прокладывать настоящие дороги, какие мы видим в местах, где возчики перевозят товары. Теперь, когда у жителей, что называется, открылись глаза, дороги прокладывались не только от одного населенного пункта к другому, но также и в поля и в другие места, куда приходилось доставлять тяжелые грузы. Любо было смотреть на эти дороги! Лесные жители, часто бывавшие на равнине и видевшие, как легко катят экипажи по твердому, гладкому и даже чуть сводчатому настилу, так что казалось, будто лошади мчат налегке, радовались от души и, хоть и не заводили подобных новшеств у себя в горах, говоря, что это не про них писано, — зато они засыпали рытвины камнями, ровняли полотно проселков и очищали их от кустов, освобождая рядом с наезженной колеей место для тропинки; они уже не мирились с тем, что дорогу преграждала яма или что соседнему ручейку вдруг вздумалось избрать своим руслом какой-то ее кусок. А вскорости, убедившись, какое облегчение приносят эти хлопоты и от каких избавляют трудностей, смекнув, сколько это сберегает им драгоценного времени, тяглового скота и упряжи, они, раз взявшись за это дело, неуклонно его продолжали и, едва заметив малейшее повреждение дороги, не откладывая в долгий ящик, его исправляли. И я испытывал живейшую радость, когда, направляясь к больному, что с нетерпением меня ждал, встречался с обратным возчиком, который вез в телеге несколько камней, подобранных тут же в поле или на меже, чтобы завалить замеченную колдобину. Я мысленно видел в его руках молоток на длинной рукояти, который он возит с собой, чтобы разбивать большие нескладные камни и ровнять этой мелочью вмятины поменьше. Такая взыскательная опрятность сельского хозяина в отношении своих дорог, воспитывая в нем новые черты характера, распространялась и на другие стороны его жизни. Глядь, иной уже старается и дом свой, и двор содержать в порядке и чистоте; то здесь, то там деревянные стены заменяются каменными, побеленными; по воскресным дням иной уже одет поаккуратнее и понаряднее, а при звуках цитры вы не услышите, правда, новых мелодий, ибо старые живут здесь веками, но в исполнении их уже чувствуется большая прелесть и затейливость.
Такой предстала мне жизнь в родном краю, когда я вернулся домой, чтобы (взяться за труд на избранном мною поприще. Ко мне обращалось все больше людей, нуждавшихся в совете и помощи. Я был со всеми внимателен и ласков. Проходя во время моих бесконечных странствий мимо дома или хижины, где люди знали меня сызмалу или где мне уже удалось оказать какую-то услугу, я заглядывал к ним, чтобы расспросить об их делах или покалякать о том, о сем. Часто на закате я садился на скамью перед каким-нибудь домом поболтать или поиграть с ребятишками, а потом, когда небо заливало золотом, возвращался домой сосновым бором, провожаемый приветливыми деревьями и медлительным жужжанием хвои. Жители гор в большинстве своем смышленый, жизнерадостный и обходительный народ. Я был еще очень молод, пожалуй, даже слишком молод для своей профессии, но они доверяли земляку и спрашивали его совета в делах, и не касающихся болезней.
Я все больше привязывался к этим местам и если, живя в городе, порой тосковал по лесу, то здесь радовался, когда из Пирлинга — хоть это рукой подать — либо из Гурфельда, Рорена или Тунберга, куда меня частенько звали, возвращался домой, и зеленые вершины елей снова кивали с высоты, и ручей на стыке двух зеленых массивов вырывался мне навстречу, и на холмах светились березы, и сохнущий чурбан заступал дорогу, потому что здесь это никому не мешало, или же густой перелесок все теснее сдвигал ряды деревьев, преграждая мне путь, и на каком-нибудь из стволов, пониже, взор привлекал прибитый кем-то образок, — тогда меня охватывало чувство родины, и я чуть ли не с удовольствием замечал, что кончились удобные, почти прямые дороги и я выезжаю на узкие наши, развороченные вкривь и вкось проселки, по которым приходится плестись чуть ли не шагом.
Уже в ту, первую мою осень стало ясно, что надобность во враче здесь большая; меня приглашали ко многим больным, жившим в далеко разбросанных местах, и о том, чтобы поспевать из конца в конец пешком, и думать не приходилось, а ведь в горах не разживешься повозкой у соседа, — если она у кого и есть, то занята в поле или не годится для таких поездок; и пришлось мне приобрести лошадь и заказать в Пирлинге небольшую повозку, чтобы колесить в ней по округе. Я еще поздней осенью, когда земля промерзла, взялся строить подле нашей хижины изрядную конюшню с двойными дощатыми стенами и засыпкой из сухого мха. За конюшней соорудил я небольшой сарайчик, где стояла повозка и оставалось еще место для санок, которые я тоже намеревался приобрести. У ротбергского трактирщика приглянулась мне каурая лошадь. Как охотно посиживал я на красноватом камне, выраставшем прямо из земли, у гремучего ручья, с ревом вырывавшегося из горной теснины, перед высоким приветливым зданием трактира, глядевшим на горы своими многочисленными окнами. Устав от бесконечных странствий по лесным тропам, я усаживался здесь, положив рядом берет и палку, чтобы утолить жажду глотком освежающего питья и полюбоваться зрелищем богатого, уютного трактира. Позади, в долине, пронзительно визжала лесопильня, ручей плескал белоснежной пеной на черные лесные камни. Трактир выходил на широкий двор, много скамей стояло по его стенам, и люди сновали туда и обратно, занятые своим делом. В знойный полдень солнце заливало светом улицу, куда вела наша лучшая лесная дорога, и горело в многочисленных, обращенных на нее окнах. Садясь за лесом, оно румянило резные завитушки на здании трактира, а также скамьи и растения, вьющиеся по его стенам, и отбрасывало длинные тени на Ротбергский косогор, по которому серыми точками лепились лесные хижины. А когда я, бывало, вдоволь налюбуюсь этим зрелищем, и тело отдохнет от жары, и слегка отойдут гудящие ноги, я шел через мостик к трактиру и выпивал свой стакан тут же, перед дверью, так как, увидев меня на привычном месте, мне уже загодя готовили мое любимое питье. Тут я обменивался двумя-тремя словами с Мартином-трактирщиком или, если его не было дома, с кем-нибудь из посетителей или его домашних. По воскресным дням, когда улочку перед трактиром заполнял народ, Йозефа, дочь трактирщика, сиживала под яблоней на зеленом холме, в беседке, где стояли столик и стул, и играла на цитре. Играть она была мастерица. Обычно к ней присаживались две-три подруги, а у ног ее возились ребятишки. Вечерами, а случалось, и темной ночью или в послеобеденные часы, когда еще не спал дневной зной, я возвращался назад степной дорогой мимо буковой рощи и поднимался по лесистому косогору туда, где стояла наша хижина.
