==291

«света», он замыкается в своей семье, противополагая ее,   как свой «замок», государству. Его нравственный идеал построен на верности и честности, строгости к себе и другим.   Это мораль долга, ветхозаветная по своей религиозной   природе и охотно облекающаяся в библейские одежды. За   свою веру, за свое «истинное» христианство, в его личном   духовном понимании, буржуа готов идти в изгнание и на   смерть. Свобода, за которую он борется, есть прежде всего   свобода христианина — Freiheit eines Christenmenschen —   противополагаемая им  государству и его религиозному   принуждению.

     За этой ранней, англосаксонской формацией буржуазии   следует вторая, континентальная, преимущественно французская, торжество которой связано с циклом европейских   революций. Ее религия уже потеряла христианский характер. Это религия гуманизма в оптимистической транскрипции XVIII века. Ученики Руссо и Бентама верят в   мудрость природы и благость человека. Свобода является   простым выводом из предпосылки натуральной гармонии.   Из свободной игры личных сил создается общее счастье.   Поменьше организации; законы — цепи. Долг совпадает с  торжеством личной воли. Здесь революционные романтики и сухие утилитаристы (Гюго и Бентам) стоят на общей  почве: дают разно окрашенные, но по существу тождественные обоснования буржуазной свободы.

     В наши дни от этого гуманитарного оптимизма почти  не осталось и следов. В странах его былого господства его  сменил скептицизм, отрицающий  возможность познания  абсолютной истины. Скептицизм сделался основой буржуазного сознания во Франции, где он продолжает старую  классическую и аристократическую традицию. Строящаяся  на нем культура носит явно упадочный характер. В этой  фазе буржуазия наследует имморализм дворянского возрождения. Свобода, которой по-прежнему дорожит буржуазия, имеет для нее двоякий смысл: возможно более удобного наслаждения жизнью и  нестесненного упражнения  интеллекта. Свобода мотивируется в наши дни чаще всего  невозможностью познания истины и вместе с тем интересом (и полезностью) ее исканий. Свобода ученого защищается буржуазным неверием, как свобода художника — буржуазной похотливостью. Это не мешает науке и искусству  нашего времени — отнюдь не буржуазным — быть творческими в высшей мере, нежели творчество предыдущего поколения: содержать в себе более духовных, даже религиозных ценностей. Нередко социальная функция духовной деятельности совершенно не соответствует ее внутренней ценности. В эпоху абсолютной монархии искусство было

==292

формой  придворной роскоши. Наука и в наше время обслуживает прежде всего профессиональные потребности.

    Остается фактом, что никогда в мире свобода, даже свобода высшей духовной деятельности, не была более уважаема, лучше защищена, нежели  в век буржуазного скептицизма. Но эта защита не прочна. Более того, буржуазия компрометирует свободу своим покровительством. Есть все основания опасаться, что социальное падение буржуазии увлечет за собой и падение свободы. Уже сейчас самая сильная ненависть к свободе питается справедливым отвращением к природе современного буржуа. Свобода должна найти для себя более прочное обоснование, нежели буржуазный скептицизм. Иначе  она будет сметена тем или иным  фанатизмом, который идет ему на смену. Скептицизм есть жизненная установка умирающих классов.

    Однако не следует забывать, что духовная упадочность характеризует буржуазию главным образом романской Европы: ту, которая пришла к власти вместе с Революцией. Англосаксонский, отчасти германский мир еще хранит веру реформации, и его христианство обладает большой жизненной активностью. Кальвинистическая буржуазия в немалых   слоях  своих  имеет  чувство   социальной ответственности и, пред лицом настоящего кризиса, ищет выхода, хочет участвовать в поисках общественного строя.

   И еще: когда мы произносим свой окончательный суд над буржуазией, нужно помнить все ее великое и героическое прошлое: века борьбы за свободу и достоинство человеческой личности, самоотверженный подвиг исследования мира, трагические искания целостного мировоззрения — все, над чем занесен сейчас топор варвара. Буржуазия не была создательницей гуманизма, но судьбой своей она поставлена на страже его. Она связана с ним общим грехом и вместе с ним живет под угрозой кошмарной расплаты.

   Свобода имеет в современном мире, кроме буржуазии, еще одного защитника: партии старого «демократического» социализма. Его прошлое, самое рождение его, казалось, не предназначало  его к этой роли. Противник буржуазии, привыкший   превращать отрицания в утверждения, социализм, исторически и логически, должен был защищать начало организации против свободы. Вместе с Лассалем он издевался над либеральным пониманием  государства как «ночного сторожа». Он совершил немало  грехов против политической свободы в середине XIX века. Это он содействовал — не только косвенно, но и прямо, рабочим голосованием, —  установлению II Империи во Франции. Он вместе с Марксом  и русскими народниками первого призыва отрицал всеобщее избирательное право и политическую демократию.  Но времена изменились, и социализм

==293

давно уже стал синонимом европейской демократии. В самом рождении своем социализм несет печать двойственности. Как отрицание буржуазии и революции, приведшей ее   к власти, он с самого начала имел в себе черты авторитарного мировоззрения. Таков социализм Сен-Симона. Таков   социализм всех утопий, многие из которых (Мор, Кампанелла) восходят к традициям абсолютизма. Таков социализм многих реакционеров XIX века, Родбертуса иРёскина —   правда, лишенный актуального значения. Но исторически   социализм сформировался как левый фланг революционного движения. Еще в 40-х годах социалисты сражались   плечом к плечу с буржуазными демократами. Веяние Великой Революции колыхало красное знамя. Ставя ударение   на равенстве, социалисты не отвергали и свободы. Далекие   от отрицания революции, они лишь хотели сделать из нее   последние выводы: равенство — экономическое; свобода —   для всех. Это сглаживало антилиберальные шипы социализма, помогало его буржуазному перевоспитанию.

     Что касается Маркса, то он стоит посредине между революционным  и реакционным течениями социализма. Он,   несомненно, глубоко ненавидел идейное содержание буржуазной  революции: свободу, равенство и братство. Но  столь же несомненно он принимал ее разрушительное дело.  При  всем теоретическом конструктивизме  своего ума,  Маркс не интересовался строительством жизни. Он не удосужился хотя бы намекнуть на то, как будет выглядеть осуществленный социализм. Разрушение — точнее, построение  мощных    машин    для разрушения     — было  единственным смыслом его жизни. Поскольку ненависть к  личности и свободе к нему доминирует, его психический  тип приближается к типу реакционера. Да и в своих непринужденных личных оценках он всегда предпочитал деятелей реакции либералам. Его ученикам пришлось много потрудиться, чтобы отмыть  черную  краску  с портрета  Учителя.

    Лассалеанцы духовно победили в лагере немецкого социализма и превратили партию социального переворота в  партию социальной  демократии. Германская партия, в  свою очередь, на своих дрожжах подняла весь европейский  социализм. В настоящее время он оказывается почти тождественным с европейской демократией. Исчезновение либеральных партий в Англии и Германии показывает, что  социализм впитал в себя все содержание буржуазной демократии — без экономического либерализма, конечно, отвергнутого жизнью. Замечательно, что новейшие определения демократии — ее природы  и ее идеи — странным  образом отправляются не от власти народа, но от ценности личности. Но личность и ее свобода составляют метафизи-