==278

        ЦЕРКОВЬ

   О Церкви в новой России можно говорить в двух планах. Рассматривая извне, это частная тема — тема об отношении государства к православным культовым организациям. Взятая изнутри, то есть по существу, это тема безмерная, тема вселенская, в которой скрыто решение и всемирно-исторических судеб России. Минимализм и максимализм  одинаково уместны в отношении к церковной проблеме. И, что особенно значительно, — между обеими установками нет зияния: это единственная сфера реальности, где малое, земное, человеческое соединяется с величайшим, небесным и божественным. Поэтому лишь  здесь дано преодоление острого русского противоречия: между бескрылой практичностью и утопической беспочвенностью.

   а) Государство и Церковь

   Еще не закончено трагическое развертывание революции. Еще мы  не знаем, где остановится ее богоборческая ярость. Будут ли закрыты все храмы в России и уничтожен публичный культ, как это намечено пятилеткой «безбожников»? Или экономизм  большевиков возьмет верх над их изуверской теологией и заставит их остановиться перед тем, перед чем не отступили чистые теологи якобинского руссоизма.    До сих пор можно лишь констатировать: 1) революции удалось оторвать от религии широкие массы, воспитав религиозный индифферентизм  в большинстве и выковав активное богоборчество в ничтожном численно, но весьма энергичном меньшинстве; 2) революции не удалось уничтожить православной Церкви, которая в гонениях проявила большую  духовную силу и способность к творческому возрождению; 3) революции удалось расколоть православную Церковь на несколько — около десятка — организаций, при наличии  многомиллионного  и растущего сектантского движения в народных низах. Этого достаточно, чтобы сделать невозможной — разумно и серьезно — в послереволюционной России государственную Церковь. Лишь политическая  реставрация    могла бы  произвести   этот эксперимент, одинаково роковой и для Церкви, и для государства. Внутренний религиозный опыт, выстраданный русской Церковью, заставляет ее дорожить свободой от государства. Этот принцип, еще недавно бывший лишь доктриной либеральной богословской школы, теперь завоевал

==279

признание в мистическом сердце церковности. Еще на периферии, и притом либеральной периферии (парадокс истории), сказываются соблазны огосударствления Церкви:  ее перекраска в защитные революционные цвета. Но путь  патриарха Тихона — то есть основное русло православной  церковности — пролегает посредине между староверием  православного самодержавия и обновленчески-сергианским оппортунизмом революционной  синодальности. Нет  сомнения, что прекращение религиозного террора и связанных с ним искушений (банька 40 мучеников), будет означать победу «аполитической» Церкви.

    Перед этой Церковью  открывается эпоха трудов и подвигов. Медленное завоевание народных масс потребует  серьезной научной культуры и совершенной перестройки  пастырского миссионерского аппарата. Раскаленные добела  мистические энергии ждут новых форм церковно-социального служения: новых братских и орденских организаций  социального монашества. Наконец, изживание расколов  возможно лишь в опыте истинной соборности, предполагающей большую  широту духовных  течений, поскольку они  не разрушают единства Церкви и ее православного исповедания. Мистики и рационалисты, реакционеры-романтики  и либералы-модернисты могут и должны вести свою борьбу на паперти общего храма. Только литургическое общение спасет от образования новых как мистических, так и  рационалистических сект, слагающихся уже на основе богословской культуры и потому более опасных для церковного единства. Без государственного принуждения, привычного в течение веков, и без монархического папизма,  строение церковного единства представляет постоянную и  трудную задачу, настоящий подвиг соборности, к которому  призвано ныне русское православие.

   От нового государства Церковь вправе ждать лишь признания ее свободы. Значит ли это, что их отношения выльются непременно в классическую форму «отдаление Церкви от государства»? Эта формула может покрывать самое разнообразное содержание: от скрытого или открытого гонения на Церковь (Франция, СССР) до тесного сотрудничества (Америка). В России нет политической почвы для антиклерикализма. Православие уже доказало, вопреки 1600-летней традиции, свою способность примиряться со всевозможными формами  власти. С другой стороны, всякая власть, дорожащая национальной культурой, не может отталкивать Церковь — в России хранительницу самых чистых и глубоких национальных традиций. Отсюда основания надеяться, что свобода Церкви в грядущей России не будет свободой изгоев и изгнанников. Государство имеет возможность, не изменяя своей религиозной нейтральности, оказывать Церкви серьез-

==280

ную  поддержку: путем обеспечения религиозного (факультативного) преподавания в школе — для всех исповеданий, — путем материальных затрат на содержание храмов, признанных  исторической и художественной ценностью, без профанирующего  обращения их в музеи. От дальнейшего на первых  порах лучше  отказаться: субсидии  обязывают  и связывают. Церковь, политически лояльная по отношению к государству, должна сохранить перед ним независимость своего нравственного суда.

    Здесь открываются пути для медленного, молекулярного срастания православной Церкви с тканью нового демократического общества. Священники-кооператоры и деятели профессионального  движения, епископы-ученые заполнят ров между Церковью  и миром. Россия приучится видеть в рядах Церкви лучшие кадры своей интеллигенции. И Церковь благословит народ трудящихся и его власть, как благословляет она всякую плоть человеческую и всякую душу, не противящуюся   Христу. Ее высшим  удовлетворением будет видеть своих сынов правителями России, мужественно исповедующими  свою личную веру задолго до того, как крест осенит Россию и купол Церкви покроет ее культуру.

б) Церковь и Россия

   Россия без креста, Россия -- географическое место борьбы  религий и сект, — ни один православный человек не примирится  с этим. То, что кажется нормальным в самой ненормальной из цивилизаций, — вавилонское смешение языков —  для нас нестерпимое уродство, тяжелый недуг вырождения.  Мы жаждем  целостного единства жизни и творчества. Нас мучит мечта о всенародном действии, о внехрамовой  литургии, которая творится царственным священством христианской нации. Мы видим ангела русской Церкви в разодранных ризах, безутешного о погибшей  красоте, и спасение остатков не примирит нас с отступничеством избранного народа.

    Послереволюционная  Россия — отяжелевшая, грубая, вся в алчности земного хлеба и в гордости земного могущества — Россия тракторов и пушек не может быть страной великой культуры. Сейчас бессмысленны мечты о перевале за исполинский хребет XIX века. Русский XIX век надолго останется непревзойденной вершиной  нашего классицизма. Толстой, Достоевский, даже Пушкин были голосом христианского тысячелетия. За их личной гениальностью стоял углубленный и просветленный христианством гений народа. Так ощутима крестьянская (=христи-

==281

анская!) деревня за графом-мужиком  Толстым  и монастырь за грешным  Достоевским. Не в занятии сельскохозяйственным   трудом и не в близости к земле-природе смысл  народничества как религиозной категории. Смысл его в народном массиве, хранящем память о древней правде и красоте. Европа этот массив давно разрушила, и крестьянин  обернулся в ней «аграрием». В России он разрушен  с революцией. Теперь  у нас нет «народа», как нет интеллигенции. Остались «хлеборобы», «работники земли и леса», забывшие все начисто, tabula rasa для сельскохозяйственной арифметики.