столь долгожданную  власть. Это они — люди Октября, строители нового быта, идеологии пролеткультуры.

8. ПАРТИЙНАЯ ПСЕВДОМОРФОЗА

   Нет ничего ошибочнее мнения — у марксистов догмата, —  что политические партии отражают интересы общественных классов. Обслуживание  классовых интересов часто   является  условием жизненности и почвенности партии, но  создается она и живет идеей. Идея — не всякая, конечно, —  способна проявлять огромную социально действенную и  организующую  силу. Религиозная идея  может создать государство даже при отсутствии национальных  для него  предпосылок: пример—  ислам. Идея меньшего калибра  способна создать партию.

    Есть два рода  политически активных идей. Одни коренятся в глубине народного самосознания, оформляют  могучие инстинкты, дремлющие в массах. Другие приходят с  книгой, как готовый товар, «made in Germany». Почвенные в ином  месте и в иное время, они ведут автономное, кочующее бытие, проявляют  нередко огромную, чаще всего  разрушительную энергию, но лишены творческой, органической силы роста, цветения и плода.

    Русские политические идеи-партии были чаще всего второго сорта. Пpичин тoму было две. Во-первых, подавляющее, обессиливающее влияние 3апада и его опыта на русскую  мысль, особенно политическую. Во-вторых, полицейское давление абсолютизма, которое вплоть до 1905 года— в течение  полувека — делало возможным существование лишь нелегальных, то есть революционных партий. Последнее обстоятельство было роковым для правых и умеренных течений,  первое — для партий революции.

    Запад привил нам доктрины: бюрократического и классового (прусского или английского) консерватизма, свободомыслящего, буржуазного (французского и английского)  либерализма и революционного (сперва французского, потом немецкого) социализма. Все эти идеи действовали разлагающе на народную жизнь и углубляли пропасть между  политическим сознанием народа и интеллигенции.

    Русский консерватизм, как он сложился при Николае I и Александре II (Катков), был  государственным миросозерцанием бюрократии и оставался таким до последних ее дней. Это особая формазападничества, то есть петровской традиции: постепенного разрешения основ прежней жизни во имя  цивилизации. В сущности, это была постепенность в революции  или консервирование определенного фазиса ре-

==162

волюции  —  на царствовании Николая  1 или Александра III. В этом внутреннее противоречие русского консерватизма. Отсюда его бездушие, бюрократическая сухость, ироническое отношение к народной душе и ее святыням. Атеизм чувствовал себя легко и удобно в этой среде, где не принято было спрашивать о вере и где религия поддерживалась больше по традиции. Консерватизм был просто силой инерции государственного аппарата, того аппарата, который был создан Петром для целей грандиозной революции. Русский консерватизм всегда относился подозрительно к черной контрреволюции, к почвенному черносотенству. Правые почвенники наши не могут называться консерваторами: они глашатаи реакции, чаще всего насильственной, то есть революционной.

     Либерализм  русский, начиная с Кавелина и Чичерина первых лет, был всегда слабейшим течением в русской интеллигенции. Его слабость была следствием идейного угасания либерализма на Западе после 1848 года и слабости нашего третьего сословия, на которое мог бы опереться чисто буржуазный либерализм.  Один из основных пороков русского либерализма заключается в том, что он строил в расчете на монархию, будучи совершенно лишен монархического пафоса. Русский либерал видел свой идеал в английской  конституции и считал возможным пересадку ее в России), забывая о веках революций, о казни Карла II, о страшном  опыте почти тысячелетней истории, которая заканчивалась идиллически сотрудничеством монархии, аристократии  и демократии. Второй поток либерализма — чрезвычайная  слабость национального чувства, вытекавшая, с одной стороны, из западнического презрения к невежественной стране и, с другой, из неуважения к государству и даже  просто  из непонимания  его смысла.  За английским   фасадом русского либерализма скрывалось подчас чисто русское толстовство, то есть дворянское неприятие государственного дела. В сущности, от этого порока либерализм освободился лишь в 1914 году, когда всерьез связал защиту России с защитою свободы.

    И, наконец, социализм  русский, с которым связано столько грозных недоразумений для России! Совершенно ясно, что в социальных и политических условиях России не было ни малейшей  почвы для социализма. Ибо не было капитализма, в борьбе с которым весь смысл этого европейского движения. Реально, исторически оправдано одно: борьба интеллигенции за свободу (свободу мысли прежде всего) против обскурантизма упадочной Империи. Борьба за свободу связывалась с горячим, иногда религиозным народолюбием,  но отсюда если и вытекала революция, то уж  никак не социализм. Социалистическая формула была просто подсказана западным опытом как формула социаль-

==163

ного максимализма. Говоря точнее, первоначально такой  формулой явился анархизм, и все развитие русской революционной  идеологии совершалось, с чрезвычайной медлительностью, по линии: анархизм --социализм-- демократия. Социализм постепенно выветривался из конкретных  программ всех социалистических партий. С-р. вообще мало беспокоилась о судьбах промышленности. Что касается  с.-д., то груз социалистической доктрины приводил их на  практике к ряду безвыходных противоречий. Пропагандист  уничтожал до конца современный строй и кончал убеждением в том, что этот никуда не годный строй должен быть  пощажен революцией. Не было тех бранных слов, которыми он не клеймил бы буржуазии — для того, чтобы передать этой гнусной буржуазии политическую власть, завоеванную руками рабочих. Поистине, от русского рабочего  требовалось безграничное самоотречение и безграничная  доверчивость. Французский рабочий класс дважды, в 1848  и в 1871 годах, доказал, что подобное самоотречение выше  его сил и разумения. Гибель республики была совершенно  неизбежным последствием классовой борьбы 1848 года, и  в 1871 году республику спас случай. В России социалистический характер всех  революционных партий делал невозможной честную коалицию с либералами, делал невозможной национальную революцию.

    Вдумываясь в господствующие  политические настроения, смутные чаяния во всех слоях общества, поражаешься, Насколько они не соответствовали официальным партийным  группировкам.  В России могли  создаться по  крайней мере три могущественные  партии, из которых  каждая могла бы повести страну. Они не создались из-за  отсутствия вождей и идейного оформления.

    Во-первых, «черносотенная» партия крестьянства, которая соединила бы религиозный монархизм с чёрным переделом. Народ до японской войны мечтал о царе Пугачеве.  Для монархии этот путь был реально возможен. Пугачевщинамогла и не принять разрушительных форм, будь она  провозглашена престолом и поддержана Церковью. В сущности, при слабости и быстрой ликвидации дворянского  землевладения экономические потери были бы невелики.  От монархии требовалось только одно: отказаться от гнилой опоры в дворянстве и опереться на крестьянство с возвращением  к древним основам русской жизни. Это путь, указанный Достоевским и немногими идейными  черносотенцами. Потери на этом пути: варваризация, утрата (временная) многого, созданного интеллигенцией за два века. Однако эти утраты были бы, может быть, не столь тяжелы, как в условиях марксистской пугачевщины Ленина.

    Во-вторых, партия славянофильского либерализма: пра-

==164

вославная, национальная, но враждебная бюрократия и оторвавшемуся от народа дворянству, защищающая свободу печати и слова, единения царя и земли в формах Земского Собора. Эта партия могла бы быть не классовой, а всенародной, с ударением, однако же, на торгово-промышленные   слои как силу земскую по преимуществу, почвенную  и прогрессивную. Вырождение старого славянофильства в черносотенство конца 19-го века обескровило это направление. Однако в Москве (и провинции) никогда не угасала эта благородная традиция — Самариных, Шиповых, Трубецких. Самая распространенная в России газета «Русское слово», несмотря на наружную бульварную окраску,  была  именно    органом   этой  никогда  не оформившейся  национально-либеральной партии. Миллионы людей в гуще провинциальной жизни мыслили и чувствовали по «Русскому слову», даже в среде дипломированной интеллигенции, расписанной по иным, радикальным и социалистическим, партиям. Огромная сила национального возрождения растрачивалась зря, растекаясь по чуждым ручейкам или  заболачиваясь в низинах, за отсутствием вождей. Национально-демократическая партия приобрела бы огромный  резонанс в городском купеческом и служивом населении, будь она почвенна и национальна. Конечно, ее успех был бы немыслим  без доброй воли царя, от которого в этом случае требовался бы не жест Пугачева, а дело Александра II в идейном обрамлении Алексея Михайловича.