Признавая только одну добродетель — силу, большевик считает пороком только слабость — все, что расслабляет занесенный для удара кулак: и сюда, естественно, относится всякое проявление жалости, уважения к человеку, даже справедливости,  в смысле оценки мотивов поведения. Нужно  выработать из себя машину для боевых функций, человеческий танк, который раздавит все на пути. Укоры совести, самое предположение о их возможности оскорбительно для героя. В них видят моральное разложение, начало болезни. В последнем романе Гладкова («Энергия») герой-коммунист  встречает девушку, отца которой по ошибке  когда-то убил в гражданской войне. Ему неловко при этом воспоминании —  он любит девушку. Но именно она сразу пресекает всякую возможность с его стороны бесполезных сожалений. Он поступил так, как должен был поступить (хотя и ошибся). Что убитый — ее отец, это не имеет ни малейшего значения.

                Рисовка? Литературная фальшь? Весьма возможно. Но она скалькирована с какого-то штампа нового героического человека. Такими хотят быть русские комсомольцы. И это главное.

                Еще более убийственное — ибо ненарочное, непроизвольное — свидетельство находим в фотографической хронике Левина «Жили два товарища». Студент в запальчиво-

Г. П. Федотов. Том  2

==34                                                          Г. П,

  сти убивает в магазине торговца. Он арестован, и друг его   (оба коммунисты) утешает его тем, что убит буржуй и что  этот буржуй, вероятно, с радостью сам бы задушил их. Замечательно, что герой совсем не страдает от последствий   убийства. Ни он сам, ни автор больше не вспоминают о   нем. Побочный эпизод, не существенный для развития романа. Кровь стекает с коммуниста (изображенного в самых   симпатичных чертах), как с гуся вода.

                У Шолохова  в «Поднятой целине», где с такой правдивостью изображена омерзительная картина раскулачивания, одному из участников-палачей к вечеру становится не   по себе. Это не раскаяние, но что-то вроде потревоженной   совести. «Жалеть, как ты смеешь их жалеть!» — кричит в   неистовстве его товарищ, большевик-путиловец, и ярость   сбивает его с ног в эпилептическом припадке. Настоящая   одержимость, которая поневоле заставляет вспомнить о гадаринском бесноватом.

                Довольно примеров. Самое поразительное в них, что  они взяты из портретов положительных героев, сохраняющих много человеческих черт. Ясно, что мы имеем дело с  моральной тренировкой, с своеобразной аскезой зла, которое в вывороченной наизнанку системе ценностей становится большевистским добром.

                Заметили ли вы, что в советских романах слово «зло»  употребляется в положительном  смысле? Это особенно  бросается в глаза в последних романах Леонова, писателя,  старающегося, и не без успеха, врасти в чужую ему по природе большевистскую кожу. Скутаревский на каждом шагу «зло усмехается», «зло глядит», «зло бросает слова». Здесь  злоба становится синонимом силы. В старой русской литературе сила скорее была представлена добрым великаном.  Сила была великодушной. Мы привыкли скорее к злобной  слабости. Большевизм хочет быть злой силой, — не потому  ли, что чувствует свою тайную слабость (припадочность,  неврастеничность)?

                Св. Георгий или Аполлон, поражающий дракона,— попробуйте представить себе большевизм в этом символе.  Сразу чувствуется нестерпимая фальшь. Но дракон, огнем и серой испепеляющий  человека, это его памятник. Большевизм  — это реванш Пифона.    Неврастеническая и злая сила, подавившая в себе окон-

                                                Правда побежденных                                   

==35

дательную жалость и любовь к человеку, — может ли сохранить в себе свежесть жизни, способность к природной, органической радости? На пороге XX века духовные предтечи большевизма  (Горький, Арцыбашев) любили рисовать веселую и красивую жестокость ничшеанского зверя. Зрелый большевизм бежит красоты. Большевик никогда не смеется. Он скучает среди природы. Зелени ее полей он предпочитает угольную  пыль рудников. Лязг машин — песне человеческого голоса. Он до сих пор не знает, что ему делать с любовью: превратить ли ее в товарищество борьбы, в безразличный чувственный акт или подавить ее совершенно. Ясно одно, ее нельзя допустить как любовь. Ибо  всякая любовь — к человеку, к женщине, к земле, к искусству, к истине — расслабляет, «размагничивает» человеческую машину, функционирующую  для убийства.

                Будем справедливы. Суровость борьбы ожесточает чело века. Убийство жалости — требование Ничше — понятно в солдате. Многие из слишком яростных врагов большевизма завидуют ему в этой «каменной» или «стальной» бесчеловечности. Разумеется, моральный большевизм  может развиваться на всякой почве — не на одной классовой ненависти. Но жестокость солдата, революционера, бандита до сих пор никогда не исключала профессиональной этики, которая знает и правила «честной игры», и законы товарищества, может иногда позволить себе великодушие к врагу. Большевизм  принципиально запрещает себе не только жалость, но и всякое руководство моральным критерием — кроме  интереса и дисциплины  партии. Товарищество, братство по оружию когда-то связывало коммунистов в легендарные дни гражданской войны. Недаром с такой тес кой  вспоминают о них строители пятилетки. Но давно уже партия убила всякую возможность морального отношения к товарищу. Нужно быть  всегда готовым раздавить слабого, предать доверчивого, уничтожить самого честного и стойкого борца, когда он стоит поперек «генеральной линии». Чего стоит одна сцена партийной чистки у того же Левина.  Но литература перестает быть нашим проводником  по самым  глубоким кругам коммунистического ада. Освещение  их несовместимо с социальным заказом. Здесь  мы должны ориентироваться по политическим документам —  мемуарам и показаниям  перебежчиков. Теперь мы знаем,

Г. П. Федотов

==36

  как управляется коммунистическая партия. Изумительный   организационный аппарат ее сводится главным образом к   искусству игры на человеческой низости. Подобранное для   каждого члена партии досье его грехов и слабостей держит   его в руках генерального секретаря. Система держится не   на взаимном уважении, а на взаимном недоверии и страхе.   Вождю выгоднее иметь дело с запутавшимися негодяями,   чем с безупречным товарищем. И уж подавно легче управлять людьми, не способными иметь свое мнение и за него   бороться. Отсюда эта постоянная гимнастика предательства своих убеждений, упражнения в покаянных письмах и   доносах на единомышленников. Нужно унизить, скомпрометировать, возможно, больше членов партии, чтобы они не   могли выйти  из повиновения. Верность коммунизму,   стойкость убеждений — лучшие качества бойца, последние   остатки военно-революционной этики— сознательно разрушаются во имя партийной дисциплины.

                Когда к большевикам приходит работать человек со стороны, беспартийный  «спец», интересует ли их его честность, его сочувствие делу социализма? Нисколько. Они  боятся убеждений, предпочитают иметь дело с подлецом —  со Слащевым, а не с Савинковым. Они виртуозно умеют  играть на человеческих пороках: знают, кого соблазнить  деньгами, кого славой, кого женщиной, — но таинственный мир свободного этического самоопределения их пугает. Что сулит эта свобода? Сегодня с нами, а завтра? С нами —  до каких пределов? До первой подлости? Нет, лучше уж с  самого начала унизить и раздавить человека в застенках  ГПУ —  сделать его предателем, например,— тогда от него  можно получить что угодно.

                Эта работа соблазна и развращения интеллигенции проводится большевизмом в грандиозном масштабе: не привлечения, не приручения, а именно развращения. Мы с  ужасом наблюдаем отсюда плоды этой провокаторской работы — в среде ученых, артистов, писателей, даже в церкви.  И не сочувствия социализму добивается власть: она требует безусловной покорности, простого выполнения директив  генеральной линии.