Россия и мы                                                          

==5                                                                                                                                                                                                                             

ству. И ведь это правда. Хуже всего, что это правда. С известным преувеличением можно  сказать, что все порядочные люди в Европе сочувствуют большевикам. По крайней мере, все люди с встревоженной совестью, устремленные к будущему. Я знаю, конечно, что и непорядочные большевизанствуют —   по расчету или снобизму,  — но, не о них сейчас речь. Нас мучит и волнует сочувствие большевикам со стороны Р. Роллана, Дюамеля, левых христианских священников  разных исповеданий — моральной  элиты Европы. Как объяснить его?

                И здесь объяснение так просто, что не видеть его можно только в слепоте ненависти. Объяснение в том, что чело век, имеющий  общественный  идеал, стремится видеть его уже  воплощенным  в действительности — настоящей или прошлой.  Конкретность  воплощения, пусть обманчивая, дает силы жить и бороться с действительностью отрицаемой. Отсюда  старые восторги русских консерваторов перед Германией, либералов перед Англией, социалистов перед неведоммой им Новой Зеландией или Францией эпохи революции. В основе своей это все те же поиски Опоньского царства с истинной  Церковью на краю земли. Даль времен или даль пространства поддерживают дорогие иллюзии. Как мемуары и  исторические исследования не могли убить в русской интеллигенции романтического увлечения якобинской республикой, так и противоречивые письма путешественников по России и разноголосый  хор русских эмигрантов  бессилен  переубедить желающих  заблуждаться. Хочется верить, что  где-то в мире, хоть в одной стране, осуществляется правда.  Культурная далекость России, неспособность понять ее действительно безумную сложность облегчает для европейского  путешественника сохранение иллюзии. Подумайте, как трудно для нас понять, что происходит в Китае! Можно с горечью  думать об узости человеческого сознания, но нельзя подозревать чистоту морального отношения. Менее всего имеет на  это право русская эмиграция, которая все свои оценки подчиняет одной  идее. Для большинства из нас прекрасна та  страна, тот режим (Италия, Болгария), где гонят коммунизм.  Разве трудно понять, почему европейцу, ничего не знающему  о коммунизме,  но от капитализма тяжко страдающему, кажется благословенной та страна, где, по исключению, капитализм гонят, где слово «буржуа» объявлено презренным?

==6                                                       Г. П.

Идейное большевизанство западного европейца коренится совсем в другой моральной почве, чем большевизанство русское. Как моральный симптом — обращенности к  будущему — оно может быть расценено положительно, какой бы горечью оно нас ни исполняло. Правда, помимо  моральных симптомов, есть еще волевая действительность,  есть политическая и социальная целесообразность, с точки  зрения, которых добродетельная глупость часто оборачивается преступлением. Мир России не замкнут наглухо от  Запада. Россия не Опоньское царство. Завтра не сегодня —  коммунизм  может стать реальной опасностью для Европы,  в случае войны или срыва социальной работы, и тогда  коммунистические иллюзии  европейских идеалистов могут ускорить всеобщее разрушение. Вот во имя этого будущего Европы, как и во имя настоящего России, мы обязаны кричать об истине, которой сейчас не хотят слушать.  Нужно  понять только, что для того, чтобы быть услышанным Европой, эмиграция  должна стоять на одной с ней  почве: то есть глядеть в европейское будущее, а не в русское прошлое. Minimum, которого Европа вправе требовать от нас — точная и добросовестная информация. И здесь  наш грех велик — перед Россией. Годами русская эмиграция наводняла Европу фантастической информацией  о  большевистской России. Всего каких-нибудь пять лет, как  мы сами  стали понимать — и далеко не всё, и далеко не  все, — что происходит в России. Удивляться ли, что Европа, которую столько раз пугали «волком», уже не верит  Павлушке, когда он говорит правду? Но правды фактов теперь уже недостаточно. Необходим верный моральный тон,  чтобы победить недоверие к уже скомпрометированному  источнику. Правду о коммунизме не станут слушать от защитников капитализма.

 Но  оставим Европу. Как ни существенна наша обязанность здесь быть свидетелями о России — еще важнее другая: слушать Россию и быть готовыми к нашему историческому часу. Худо мерить Европу на русский аршин, еще  хуже мерить Россию на аршин Европы. Думается, что из  смешения этих мерок оценки возникают все наши внутренние недоразумения. Отсюда противоестественное, на  первый взгляд, единение под одним знаменем людей совершенно различной этической и даже политической на-

                                                   Россия, Европа и мы                                             

==7                                                                                                                                                                                                                       

правленности. Отсюда непонятный для эмигранта восторг перед коммунистическими   достижениями   — в людях вполне приличных  и иногда даже способных к здравому рассуждению.

                За всеми различиями наших политических убеждений стоит основное различие — русских и европейцев. Подходя к каждому эмигранту, важнее всего знать, в какой среде он живет, на какие впечатления реагирует. Среди интеллигенции есть люди преимущественно русской и преимущественно западной  культуры. Среди трудового эмигрантского народа есть большинство, живущее жизнью европейских рабочих, и меньшинство, в приложении своего труда не выходящее из круга эмиграции. У этих людей отношение к жизни совсем иное, хотя бы они читали одну и ту же газету и повторяли механически одни и те же избитые и стертые слова.

                Уже  противоречие между окружающей  жизнью и личной культурой создает внутреннее напряжение, подкапывающее духовное равновесие, но основное социальное отличие людей — в их отношении к действительности. Есть  люди,  приемлющие  и не приемлющие  данность, примиренцы и протестанты. И в зависимости от того, какова эта  представляемая, навязчивая действительность, отношение  к которой определяет сознание, — Россия ли это или Европа — мы  получаем схематически следующие сочетания  эмигрантской волевой направленности:

русские протестанты, 

русские примиренцы,

европейские протестанты,

европейские примиренцы,

протестанты русские и европейские.

                Так как психологически немыслимо принимать коммунизм и капитализм одновременно — разве только в капиталистических кругах Европы, успешно торгующих с Россией, — то логически возможная шестая группа отпадает.

                Протест национальной и демократической России против большевизма — это первичный и основной этос, который питал все отпочковавшиеся эмигрантские направления. Этот протест  остается и поныне  священным   и   непререкаемым. Россия стала бы трупом, если бы вся пала   на колени перед терзающей ее злой силой. Наше несогласие на преступление, длящееся полтора десятилетия, само

==8                                                       Г. П.

по себе искупает наше добровольное изгнание. Политическая роль эмиграции может равняться нулю. Остается моральное значение— не подвига, но просто жизненной установки, —  которая оправдывает—    не нас одних, но   Россию.   Лишь  бы только ненависть к врагам России не   вырождалась в ненависть к ней самой, покорившейся, не   пригнетала темным злорадством, не отравляла ядами рябь   его бессилия, провокаторской извращенности, свойственной  побежденным.      Просветленная   непримиримость   — вот в чем мы больше всего   нуждаемся. Так трудно это, так редко и немногим дается.   Непримиримость большинства всегда была темной. Может   быть, поэтому она уже выдыхается.