Вернье долил себе кофе, бросил еще крупицу сахарина из плоской коробочки («Для тех, кто не хочет толстеть», — реклама такая красивая, что, даже помирая, станешь глотать этот особый, медицински скалькулированный сахарин) и продолжил:

— Смотри, что происходит… Я, Вернье, консерватор, чем высоко горд и никогда ни от кого не считал нужным этого скрывать, пригласил на завтра с санкции ректора Сорбонны ведущих обозревателей, профессуру, телевидение, радио и своих студентов на лекцию «Опыт интервенции в Доминиканской Республике и сегодняшняя ситуация в Гаривасе»… Так?

— Так, — кивнула Мари.

— Согласись с тем, что надо было прожить пятьдесят шесть лет, и, видимо, неплохо прожить, чтобы мне отдали для этой пресс-конференции зал в Сорбонне, причем бесплатно, хотя я мог бы поднатужиться и уплатить десяток тысяч франков за аренду помещения… Видимо, я действительно неплохо прожил эти мои годы, если на приглашение откликнулись сто сорок человек… фу, какой хвастун, — рассмеялся он, — просто сплошное неприличие…

(«Отчего он так часто смеется? — спросил резидент. — Совершенно без причины». — «Вообще-то верно, — ответил Герберт, — но он очень счастлив оттого, что к нему приехала дочь, они были в ссоре последние месяцы». — «Из-за его бабы?» — «Да». — «Он что, очень переживал?» — «Очень. Я читал его письма сыну, прямо даже жалко стало жирного бедолагу».)

— Теперь дальше, — продолжал между тем Вернье. — Я объяснил всем, от кого зависит реакция прессы на мой реферат, что выступаю не как противник Штатов, а, наоборот, как человек, — он улыбнулся снова, — в отличие от своей дочери верящий в необходимость германо-американского содружества… Но при этом считаю, что мне, консерватору Вернье, будет трудно, прямо-таки даже невозможно убедить тех, кто читает мои обзоры, в необходимости такого рода альянса, если американцы влезут в Гаривас… Сколько сил нам, патриотам этого содружества, пришлось положить на то, чтобы как-то приглушить ужас Вьетнама! Как трудно нам сейчас объяснить позицию Штатов на Ближнем Востоке! Ладно, там хоть есть правые ультра, в мусульманском мире тоже не ангелы, потом существует память о гитлеровском геноциде против евреев, изворачиваемся, хотя сами-то знаем, какие интересы и, главное, чьи лежат в подоплеке Кэмп-Дэвида… Нефть, ее величество нефть; деньги вненациональны, хоть и печатаются во всех странах мира по-разному… А Сальвадор? А память о Чили? Поэтому моя завтрашняя пресс-конференция пройдет под лозунгом: «Я обвиняю!» Нет, нет, не генеральную концепцию Штатов, но тех в Белом доме, кто несерьезно относится к союзу с Западной Европой, кто неловкими внешнеполитическими пассами в Центральной Америке восстанавливает против себя молодежь здесь, у нас, да и у себя тоже. И это будет говорить не коммунист и не социал-демократ, а старый толстый консерватор Вернье, понимаешь мой ход?

— Папочка, но ты ведь сам только что рассказывал, как тебя заблокировали в мадридском журнале… Я ощущаю себя в кольце, и ты, приняв мою сторону, тоже окажешься в кольце, бедненький…

— Зачем ты все драматизируешь?! Не поддавайся бабству, гони прочь истерию, мы победим!

Мари снова закурила.

— Ну, а если в газетах появится всего пять строчек о пресс-конференции, а про твой реферат с ответами на вопросы вообще ни слова? Замолчат, не заметят… Тогда все окажется выстрелом из пушки по воробьям…

— Вот тогда, девочка, я пойду к коммунистам, пойду послезавтра, как только прочитаю утренние газеты, и отдам им все мои документы… Увы, к словам перебежчиков относятся, хотя бы на первых порах, с обостренным интересом… Прочитают, поверь мне, прочитают, я сделаю достоянием гласности то, что смог понять сам.

— А если будет поздно, папа? — очень тихо спросила Мари. — Знаешь, у меня внутри все дрожит, я какая-то запеленатая, боюсь включать радио… Мигель звонил перед тем, как я сюда вылетела… Я бы, наверное, не полетела, если бы он не позвонил… У него был такой чужой голос, совершенно ужасный, тусклый, какой-то обреченный…

— Ах, Мари, ну, пожалуйста, успокойся! Поверь, русские наверняка засекут движение американского флота к Гаривасу и не преминут немедленно поставить об этом вопрос в ООН… Белый дом сегодня утром отверг все обвинения по поводу готовящейся интервенции, они назвали это очередным раундом кремлевской игры против свободного мира… Так категорично американцы не стали бы говорить, они ловкие политики, они всегда оставляют поле для маневра… И потом главное, девочка… Меня тоже не устраивает то, как выпирает имя Дигона во всем этом деле… Там, видимо, идет драка под пледом, там делят пирог, и это в пользу Санчеса… Когда есть две противоборствующие силы, очень взрывоопасно, понимаешь? Санчес и Дигон лицом к лицу — страшно, но ведь в игру втянут не один Дигон, я это могу доказать и докажу завтра с цифрами на руках… Если, упаси бог, что-то и случится в Гаривасе, моя пресс-конференция станет обвинительным приговором Вашингтону, третьего не дано; либо все произойдет так, как предполагаю я, и тогда мою правоту подтвердит биржа, то есть судьба тех фирм, которые вознесутся, спекулируя на бобах гаривасского какао, и тех, которые прогорят, а за этим стоят люди, связанные с политикой, либо не произойдет ничего, Белый дом остановит Уолл-Стрит, осадит дедушек, порекомендует им повременить, ясно тебе? Но, если что-то и грянет, тогда им после того, как я обнародую результаты моих изысканий на бирже, не отмыться…

— А какое дело до всего этого Мигелю? — спросила Мари. — И мне?

— Ты не слушаешь меня, девочка… Или не хочешь понять… Завтра в десять утра я расскажу общественности, кто и почему стоит за нагнетанием ситуации в Гаривасе. Проанализирую персоналии, связи, пунктиры большой политики… Я привлеку слушателей к исследованию определенных симптомов на биржах в связи с Гаривасом… Я назову имена не только Дигона, о нем отчего-то слишком много говорят, организованно, заметил бы я, но и Моргана, и Кун Леба, и Дэйвида Ролла, о которых молчат, но чьи люди проявляют любопытную, хоть и «теневую» активность на биржах, и про пассы живчиков Роберта Кара, этого «барометра Белого дома», я расскажу тоже… Если бы суды проходили до того, как совершено преступление, мы оказались бы в золотом веке цивилизации, хороший мой человечек… Я произнесу приговор по поводу преступления, которое еще не совершено, но может свершиться. Неужели это не остановит тех, кто хочет плюнуть в лицо своей родине?

(«Что она ответила?» — спросил резидент, напряженно вслушиваясь в тишину. Герберт пожал плечами: «Наверное, отрицательно покачала головой».)

— Ладно, — сказал Вернье, — едем на рю Муффтар, там договорим… Гала, где у тебя машина?

26.10.83 (18 часов 26 минут)

Фрэнк По был в некоторого рода недоумении, расставшись с шефом резидентуры; встретились они в его машине на рю Вашингтон; тот был нервозен; совершенно на него не похоже; раньше казалось, что этот человек вообще лишен каких-либо эмоций, один расчет и холодное спокойствие в любой ситуации.

Беседа продолжалась несколько минут.

— На связь идите с соблюдением всех норм конспирации, Фрэнк; трижды проверьтесь; поменяйте, по крайней мере, два такси; транспортные не жалейте, все будет оплачено, мотайте по всему городу, особенно если почувствуете, что флики сидят у вас на хвосте; в баре «Гренобль» есть хороший выход во двор, окажетесь на рю Гротт, прямо напротив входа в метро, если за вами пойдут, наверняка увидите; в том случае, если убедитесь, что все в порядке, доезжайте до Порт Дофин, позвоните по телефону 542-62-69, представьтесь как Якуб Назри, старайтесь говорить с акцентом, вам предложат встречу в баре «Жорж Сенк»; это значит, что вас будут ждать в «Пти серкль» за столиком возле лестницы на второй этаж через полчаса после того часа, который назовут для свидания в «Жорж Сенк»… Вас встретит мужчина лет семидесяти в сером костюме и сине-белой рубашке; на столе будут лежать три гвоздики, белая, красная и розовая; скажете ему, что приехали из Стамбула, привезли привет и письмо от Казема… Вот, возьмите эти фотографии, покажите ему и назовите два адреса, здешний, на рю Вашингтон и критский ресторан на рю Муффтар.