Шор выпил стакан холодной воды (научились у американцев, ставят на стол, словно аспирин пьянице или хлеб голодающему), достал сигарету и, продолжая слушать тараторившего без умолку Зеккера, медленно, сладостно затянулся, долго размахивал спичкой, наблюдая, как ее пламя мечется в воздухе, прищурился, представив себе цирк, там дрессировщики делают похожие фокусы — выключают свет и гонят сквозь огненное кольцо несчастных собачек, одаривая их за это дешевыми конфетами, потом набросал психологический портрет собеседника, понял то, что ему нужно было понять, и перебил:

— Господин Зеккер, последний раз я пил на брудершафт семь лет назад с марсельской потаскухой напротив пятизвездочного отеля для собак, кошек и пони, хозяева гарантируют люксовое обслуживание… Сколько помню, я не видел вас ни разу, так что не церемоньтесь и называйте меня по-свойски «инспектор Шор». Завтракать я не намерен, утром пью только кофе, крайне занят и приехал лишь потому, что вы сказали, будто имеете сведения об Эрихе. Слушаю вас внимательно.

Зеккер словно бы споткнулся, заговорил еще мягче:

— Ах, Соломон, ну, перестаньте, мы братья по крови, а что есть выше этого братства, не надо же, право, выпускать колючки, словно ежик, у моей внучки он живет под кроватью, чудное существо с жестокими глазами, разве можно запретить крохе?! По поводу Эриха я имею информацию, вот она, — он достал из кармана конверт, положил его на стол, оглянулся по сторонам, — пожалуйста, уберите в карман, я чувствую себя затравленным с тех пор, как смог вырваться от Гитлера, я всюду всего боюсь… Ты… Вы думаете, нам легко работать? Это только кажется, что нам сочувствуют, на самом деле были бы рады, сожги нас всех в печках ефрейтор! Так вот, тот человек, адрес которого мне удалось достать — и не думайте, что это было легко, — не нацист, хотя, кажется, им симпатизировал. У него есть уникальные материалы по еврейскому вопросу в рейхе, можно найти следы к Эриху, этот тип швейцарец, но тебе… вам будет довольно сложно говорить с ним, он нас не любит, живет в Базеле, ему семьдесят семь, Вольф Цорр, ты прочитаешь о нем все в этом конвертике, торопись, пока он не умер, если надо, нажми… Нажмите как следует, не мне вас учить, но есть еще один господин, однако подойти к нему почти невозможно. Он хочет встретиться с вами, Соломон, и открыть кое-что, назвать имена тех, кто знал, куда угнали евреев из немецкого Базеля в январе сорок пятого, но он хочет быть уверен, что ты… что вы введете его в курс дела с итальянцем, объясните истинную ситуацию, не так, как журналистам. Он связан с Барри Дигоном, пытался помочь его несчастному брату Самуэлю, но того убили наци и самого Барри тоже чуть не убили. Он знал отца Грацио, а тот был дружен с Муссолини и его за это союзники сажали в тюрьму, но, говорят, он тайно помогал евреям, этого не простили, палестинцы отомстили Леопольдо Грацио, око за око, зуб за зуб, они мстят и по третьему колену… Тот господин хочет узнать всю правду, он понимает, что ты… что вы не можете говорить открыто, но он наш, у него болит сердце за всех, он будет содействовать вам в поисках брата, его имя… Нет, сначала я должен понять, хотите ли вы искать бедного Эриха и для этого… словом, что ему передать?

Шор поднялся, громко высморкался и сказал:

— Киш мир ин тухес, менш, унд зай гезунд!15

18.10.83 (11 часов 02 минуты)

Мари Кровс оказалась совсем еще молодой женщиной с узкими зелеными глазами, золотоволосая, коротко, под мальчика стриженная.

— Я вас представляла себе другим, — сказала Мари, когда они встретились в баре «Дворца прессы».

— Каким? — заинтересовался Степанов.

— Русские очень традиционны в одежде… Или же, наоборот, как-то вызывающе неряшливы, носят черные брюки и коричневые туфли… А вы прямо-таки парижский журналист…

— В Париже живут разные журналисты… Бреннер — одно, а Вернье — прямо ему противоположное.

Что-то стремительно промелькнуло в лице Мари, в ее узких зеленоватых глазах; «беззащитная цепкость», — отметил Степанов, удивляясь тому, что возникло именно это словосочетание, казалось бы, взаимоисключающее, хотя, впрочем, мир ведь еще не исчерпал себя, человек, умирая, удивляется тем ощущениям, которые приходят вместе с последним вздохом. «Беззащитная цепкость» — в этом есть что-то от избалованного ребенка…

— Вернье — мой отец, — заметила Мари. — Пожалуйста, не говорите, что он работает на консерватора Бельсмана. Отец — честный человек.

— Он мне тоже показался славным человеком, Мари, но я никак не думал, что он ваш папа.

Глаза ее засияли, но так было лишь одно мгновение, потом они вновь стали настороженными, изучающими, закрытыми.

— Вам что-либо известно, как сейчас Лыско? — спросила она.

— Жив… Это все, что я знаю… Времени не было, я из аэропорта сразу к вам. И потом, знаете, когда человек уезжает оттуда, где он какое-то время жил, начинают действовать законы той общности, куда он вернулся…

— Вас интересует, отчего с ним так поступили, мистер Степанов?

— Ради этого я приехал.

— Вы можете попасть в его квартиру?

— Не знаю…

— Дело в том, что на его письменном столе должно лежать страниц тридцать машинописного текста… Прочитав этот материал, вы поймете, пусть не до конца, кому Лыско мог мешать…

— Кому же? Дигону?

— Да.

— У вас есть факты?

— Они были в квартире Лыско.

— Можно от вас позвонить в посольство?

— Хотите, чтобы разговор стал известен полиции?

Степанов улыбнулся.

— Считаете, что ваш аппарат подслушивают?

— Мне намекнули об этом. Мне дал это понять инспектор Шор, который ведет дело Грацио… Я пыталась взять у него интервью…

— Он сказал, что слушает ваши разговоры?

— Не только один он. Есть частные детективы, есть еще и другие силы, научно-техническая революция и все такое прочее.

Степанов поднялся, поменял у бармена монету на жетон для телефона-автомата, позвонил в бюро, где работал Лыско, представился, попросил ключ от его квартиры.

— У нас нет ключа, товарищ Степанов, его отправляли в таком состоянии, что было не до ключей, попросите у консьержки.

— Почему вы думаете, что она даст мне его ключ? Я и по-французски не говорю…

Мари, стоявшая рядом, шепнула:

— Я говорю, пусть только они позвонят…

— А вы не можете позвонить? — спросил Степанов.

— Мы не знаем номера. Поезжайте, поговорите, в конце концов, можете обратиться в консульство…

— Вы очень любезны, — сказал Степанов. — Дайте адрес, пожалуйста…

Мари снова шепнула, словно бы понимала русскую речь:

— Не надо, я знаю, где он живе… где он жил…

…Консьержка приняла подарок Степанова, рассыпавшись в благодарностях (уроки краткосрочных командировок; всегда бери с собою, если, конечно, сможешь достать, пару баночек черной икры по двадцать восемь граммов, три цветастых платочка, три бутылки водки и набор хохломских деревянных ложек).

Прижав к груди «горилку з перцем», женщина достала ключ от квартиры Лыско, заметив:

— Он всегда предупреждал меня, когда уезжал на несколько дней, а теперь даже не оставил записки…

Мари и Степанов переглянулись; консьержка шла первой по лестнице; Мари приложила палец к губам; Степанов действительно готов был спросить: «Неужели вы не знаете, что с ним случилось?» В России все бы уже все знали или строили догадки, а тут личность в целлофане: есть ты, нет тебя — никого не колышет, каждый живет сам по себе, и если наша заинтересованность друг в друге порою утомляет, особенно если это выливается в «подглядывание в замочную скважину», то здешнее равнодушие все-таки куда как страшнее, есть в нем нечто от глухой безнадеги, иначе как этим российским словом не определишь.

Консьержка обернулась, опершись о теплые (так, во всяком случае, показалось Степанову) деревянные перила старого дома, достала из кармана фартука платок, вытерла лоб.