59
"Дорогой Дмитрий!
Рад был твоей весточке, хотя теперь я живу не в «Плазе», но мне переслали. Я построил себе двухэтажную квартиру с лифтом, как у Саскайнда и Трумэна Капоте, это у нас высший шик. К старости, если у человека не было ни юности, ни зрелости, ни среднего возраста, его тянет к суперкомфорту, даже к роскошеству. Я согласен с любимым тобой Монтенем, который утверждает, что философ Аркесилай нисколько не уронил себя в его глазах из-за того, что употреблял серебряную и золотую посуду; Монтеню даже импонировало, что Аркесилай пользовался этими благами с достоинством и отличался щедростью. Не знаю, можно ли назвать щедростью то, что я устроил пьянку во время переезда в дом, но упился до того, что думал, утром меня отправят в крематорий, а не в мою родную «Нью-Йорк таймс».
По поводу Дигона и Гариваса. (Лыско мне неизвестен, я запросил о нем информацию, она весьма ограниченна. Специалист по экономике, кандидат наук, много писал о международных банковских корпорациях, что с ним произошло, здесь неизвестно.)
Наша газета не выдвигала версию о заинтересованности Барри Дигона в развитии ситуации в Гаривасе (я имею в виду возможную дестабилизацию режима Санчеса). Было бы славно, напиши ты мне, кто выступал с такого рода концепцией, я бы смог подсказать, откуда ветер, угадав влияние определенной банковской группы на тот орган прессы, который дал такого рода сведения.
Если ты хочешь мою точку зрения, изволь: как ты знаешь, десять лет назад Дэйвид Рокофеллер (у вас его отчего-то называют Рокфеллером) создал «трехстороннюю комиссию», над проектом которой работал мой друг, а твой враг Збигнев Бжезинский (чертовски ловок, даже вы этого у него не отнимете). Объединились мы, запад Европы и Япония. Большой бизнес и банки разрабатывали в этой комиссии рекомендации для политиков. Именно здесь была сформулирована концепция «невозможности включения лидера итальянских коммунистов Берлингуэра в правительство»; вскоре после этого погиб Альдо Моро, демохристианин, занимавший противоположную позицию, «Трехсторонняя комиссия» высказалась против включения во французский кабинет людей из компартии Марше. Однако Миттеран не поддался давлению; тогда началась атака на франк; ныне инфляция чудовищна, все, кто может, перекачивают деньги из Парижа к нам и в Швейцарию. Я допускаю, что «трехсторонняя комиссия» или ее филиал уже сформулировали концепцию по отношению к Гаривасу и политики обдумывают, как реализовать ее в жизни. Однако Барри Дигон не вошел в комиссию, он волк среди волков, но всегда был сам по себе, хотя я догадываюсь о его связях с Алленом Даллесом в первые послевоенные годы, когда Дигон активизировался в Западной Германии.
Не числится Дигон и в членах «Бильдербергского клуба», хотя это тоже весьма престижный форум бизнесменов, в который входили три шефа столь вами не любимого (но весьма многознающего, это вы тоже не отнимете) ЦРУ — Донован, Уолтер Бэдел Смит (после возвращения из Москвы, где он был нашим послом) и Аллен Даллес.
Вообще-то Дигон обычно старается быть в тени, но при этом, как правило, оказывается в самых горячих местах. Поэтому, сдается мне, на него легче, чем на кого другого, можно навесить черную кошку.
И сразу же задаю себе вопрос: кому это может быть выгодно?
Проглядев ряд материалов, я убедился, что позиции Рокфеллеров в Центральной Америке нарушены; их парни применили там слишком открытые болевые приемы; в век стремительного роста престижа третьего мира это плохо проходит. Кое-где может образоваться вакуум, а природа, как известно, не терпит пустоты. Допускаю, что Дигон решил поиграть в Центральной Америке; если это и вправду так, его деятельность не могла не быть зафиксирована банковскими филиалами Рокфеллера. Понятно, те сделают все, чтобы не допустить старика в свою вотчину. Поэтому его фамилия стала появляться в таком контексте, который вызовет совершенно определенную реакцию в испаноговорящей Америке.
Тем не менее я стал смотреть наше досье, дабы постараться узнать, нет ли за этим случайным упоминанием Дигона чего-то более предметного, явного.
Пока не имею оснований связывать Грацио и Дигона в один узел.
Советовал бы тебе поглядеть возможность пересечения интересов Дигона, западных немцев и итальянцев в сфере кинобизнеса и производства бумаги, старик на склоне лет ударился в «идеологический бизнес».
Мне здесь назвали, имя профессора Вернье (настоящее имя Пике). Считают, что он сейчас наиболее авторитетный эксперт в том вопросе, который тебя интересует. Если хочешь, я позвоню ему и попрошу проконсультировать тебя.
Твое письмо было грустным. Я старше тебя на четыре года. Давай поживем, подеремся и подружим еще шесть лет, потом можно повторить Эрни Хема — ствол в рот, секунда ужаса и полнейшее спокойствие потом.
Обнимаю, твой Харрисон".
60
20.10.83 года (10 часов 02 минуты)
Дом Вольфа Цорра удалось найти с большим трудом; как всегда, в таких тихих районах пригорода улочки маленькие, крученые, затаенные.
Цорр назначил Степанову встречу легко, только несколько раз переспросил фамилию, попросил «проспеллинговать»22 ее, поинтересовался, где тот работает, был немало удивлен, узнав, что не работает — в распространенном смысле — нигде, писатель; спросил, не эмигрант ли, выразил недоумение, поскольку был твердо убежден, что в России писатели обязаны ходить на службу, сообщая в партию о количестве написанных за день слов; дотошно объяснил, как лучше найти его дом, но это тщательное объяснение еще больше запутало, поскольку Степанов привык ориентироваться по главному направлению: налево или направо, вверх или вниз, подробности мешали ему, привык искать быстро с тех пор, когда был репортером, самая, пожалуй, счастливая пора жизни…
В Базеле моросил мелкий дождь; настроение из-за этого было хмурым, нервозным; к тому же Степанов опасался проскочить границу и оказаться в Федеративной Республике, граница здесь проходит по Рейну, в самом центре города, паспортный контроль условен, но для него, понятно, безусловен, потом нахлебаешься…
Как всегда, он посетовал на то, что забыл в Москве зонтик; когда улетал, было солнечное бабье лето; человек живет настоящим, как-то не хочется представлять, что вот-вот зарядит непогодь, начнутся сырые холода, не оглянешься, и святки… смотришь, там и Новый год… снег идет, снег идет… убеленный пешеход, удивленные растенья — только Пастернак смог так почувствовать эту трагическую пору перехода природы к спячке зимы, действительно, зима — это ночь года, и Александр Яшин великолепно написал про то, что все, кто болел, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром живут, живут, и Джон Стейнбек ощущал это же, когда закончил свой роман «Зима тревоги нашей»; боже, как мал наш шарик, сколь схожи чувствования людей и как же они при этом разобщены!
Пока Степанов искал дом Цорра, кожанка его промокла, сделалась волглой, еще простудишься на обратной дороге; впрочем, в поездах здесь тепло, да и свитер из ангоры, ничего. Светлая память Марку Соркину, спас от туберкулеза, а сам погиб совсем молодым еще…
Дверь открыл Цорр; он был в сером костюме, рубашка светло-голубая, туго накрахмалена; элегантная серая бабочка, мягкие мокасины; он не скрыл удивления, оглядев кряжистую фигуру Степанова в коричневой кожаной куртке, свитере, джинсах и тяжелых, на каучуке мокроступах.
— Господин Степанов? — уточняюще спросил он и, лишь выслушав утвердительный ответ, снял цепочку с двери. — Милости прошу, пожалуйста, проходите.
Порядок в доме был клинический. Степанов уже привык к тому, что в квартирах и коттеджах немцев и швейцарцев обычно царствовал дух чистоты, нигде ни пылинки, каждая вазочка, цветок, не говоря уже о стуле, словно были прикреплены сверхсильным магнитом к своему месту; но у Цорра порядок какой-то совершенно неживой, металлический.
