Шеф достал из кармана две фотографии, протянул Фрэнку; тот, глянув мельком, спросил:

— Вернье и Мари Кровс?

— Вы их знаете?

— Ее знаю хорошо, его тоже, только он не входит в сферу моего интереса, консерватор.

— А вы как к ней относитесь?

— Славная девка с хорошим пером, — ответил Фрэнк.

— Ну-ну.

— Не так разве?

— Я вам этого не сказал.

— Нет, действительно, ее ждет большое будущее, она добрый человек и отлично работает.

— Хорошо, пусть себе работает… Скажете вашему контакту, что у него есть время встретиться с ними до ночи, потом будет поздно. Он станет выдвигать условия. Соглашайтесь на все, не вздумайте выходить на связь со мною. Повторяю, принимайте все его условия.

— Я не очень-то умею делать дело, когда не понимаю его, босс.

— Потом поймете… Это в ваших интересах, Фрэнк, валяйте, топайте, у меня полно работы, счастливо, соберитесь, дело очень опасное, ясно?

«Вот никогда бы не подумал, что ему семьдесят», — удивился Фрэнк По, разглядывая седого, очень высокого поджарого мужчину, который вальяжно сидел за столом, ласково посматривая на три гвоздики.

Подошедшему официанту седой сказал:

— Пожалуйста, поставьте цветы в вазу, иначе они завянут без воды.

— Эти с толстыми ножками, месье, — возразил официант, — такие могут долго стоять и без воды, но, если вам хочется, я принесу вазу. Какого цвета?

— Белого, если можно.

— Да, месье.

— Благодарю вас.

— О месье, это моя работа…

«Мне бы так выглядеть в семьдесят, — подумал Фрэнк. — Крепкое поколение, они и в восемьдесят вполне пристойны… Пили молоко без радиации и ели натуральное мясо, а не химических бройлеров… Мы-то вообще не доживем до их лет, век стрессов…»

Он умел чувствовать время, это, видимо, передалось от отца: перед тем, как перейти на завод по гарантийному ремонту часов фирмы «Омега», По-старший имел маленькую мастерскую, в доме постоянно отсчитывали минуты старинные будильники, огромные напольные красавцы с вестминстерским боем, маленькие домики с кукушками, мерявшие годы жизни беззаботно, словно в венской оперетте, гигантские керамические блюдца с испанскими рисунками, вместо стрелок — нож и вилка, каких только часов не было! Даже в школе на уроках он постоянно слышал разноголосое тиканье, мог определять время с точностью до минуты, поэтому никогда не носил с собой ни «Омегу», подаренную отцом, ни «Ориент», выданный в Лэнгли (брал лишь по служебной надобности, потому что «Ориент» был особым, его можно оборудовать и под передатчик, и как микрофон для записи бесед с интересовавшими его людьми).

Фрэнк всегда помнил, как отец, внушая ему преклонение перед временем, то и дело возвращался к Онассису. «Пойми, он стал великим только потому, что с самых детских лет понял цену минуте».

(Семьи соседствовали в Смирне; деды дружили; Онассис обычно находил и помогал тем, кто из одного с ним корня.)

Отец Фрэнка рассказывал, как тринадцатилетним мальчиком Аристотель Онассис начал работать на табачной фирме своего отца, крупнейшего коммерсанта Смирны; в пятнадцать лет он бегал по горящему городу во время греко-турецкой резни, делая все, что в его силах, лишь бы спасти отца, брошенного турками в тюрьму, от расстрела; научился давать взятки тюремным стражникам, завязывать отношения с нужными людьми, по ночам учить английский язык и утром ублажать американского вице-консула, который давал пропуска для свободного прохода по городу и в порт; менять на борту сигареты на виски, снабжать этим виски тюремное начальство, тех, от кого зависело, вписать имя отца в список на расстрел или оставить до следующего дня; плакать, смешить, доказывать, стращать, сулить, умолять турецких бизнесменов, чтобы те замолвили слово за арестованного греческого фабриканта; он не знал, что такое нормальный сон, двигался двадцать часов в сутки и в конце концов спас отца, вывез в Грецию, а там старик обвинил его в том, что он утаил большую часть его денег, и семнадцатилетний мальчик навсегда покинул родной дом, уплыл в Аргентину, работал день и ночь телефонистом в компании ИТТ, скопил денег и начал торговать турецкими сигаретами…

Как-то раз Фрэнк, улыбнувшись, заметил:

— Папа, а почему ты обходишь вопрос о любовных делах Онассиса?…

— Аристотель любил и Грету Гарбо, и великую певицу Марию Каллас, и Жаклин, и прекрасную балерину из труппы Анны Павловой, но позволил себе все это только после того, как стал могучим человеком, а он стал таким, когда ему исполнилось тридцать…

Фрэнк рассмеялся.

— Папа, ты плохой воспитатель… Нельзя лгать ученикам… Ведь Онассис впервые согрешил с дочерью служанки в доме отца, когда ему только-только стукнуло одиннадцать…

— И ты веришь россказням газетных болтунов? — вздохнул отец. — Господи, как неблагодарен этот мир и злобен…

— Папочка, мне об этом говорил сам Аристотель… Он даже сказал о том, как его отец заметил: «Спи только с теми, сынок, связь с которыми не принесет ущерба твоей карьере…»

— Не кощунствуй! — возмутился старший По. — Он не мог тебе сказать этого! Ты еще мал, не дорос до того, чтобы Аристотель пустился с тобою в такие откровения!

— Мне двадцать пять, папа, в этом возрасте Онассис уже ворочал делами.

— А ты для меня и в пятьдесят останешься ребенком!

— Не быть мне тогда Онассисом.

— Не быть, — согласился отец. — Таких, как он, бог дарит Греции раз в столетие…

"Этот семидесятилетний, — думал Фрэнк, чувствуя, что подходить еще рано, секунд сорок в запасе, а то и сорок пять, — чем-то он похож на Онассиса, только тот был коротышкой, а седой красавец высок, как Ланкастер… В конечном счете, — услышал он свой голос и отметил, что в голосе была тревога, — Онассис тоже имел дело с такого рода типами, мафия, ясное дело, но, черт побери, не нам же заниматься черновой работой; я не намерен никого ни к чему принуждать, я имею дело с идеей, с прекрасной идеей нашей свободы, ей я служу, если кто-то мешает, его надо уметь заставить отойти с дороги, и все… Шеф не сказал мне, кто этот человек, тоже конспиратор, будто у меня две извилины… Но ты сейчас захотел выпить, — понял он себя, — отчего тебе захотелось выпить? И не просто так, как это принято, взял скоч29 со льдом и тяни его весь вечер, подливая соды, а по-настоящему, тягучим, длинным глотком…"

— Добрый вечер, у вас свободно? — спросил Фрэнк, подойдя к седому.

— Вообще-то я жду гостя…

— Вот как… А я только что приехал из Стамбула…

— Так присядьте… Выпейте чашку кофе…

— И привез привет и письмо от Казема…

— Я так и понял, что это вы… Меня зовут Пьер Ниссо…

— А меня Якуб Назри.

— Очень приятно, — ответил Ниссо и обратился к Фрэнку на великолепном турецком.

Фрэнк покачал головой.

— Я родился на Кипре, жил в греческой общине.

Ниссо заговорил по-гречески; словарный запас его был не очень велик, но произношение отменное. Фрэнк ответил ему на смирнинском диалекте; отец не разговаривал с ним дома по-английски; ему подавали только греческую еду, вино тоже.

Ниссо удовлетворенно кивнул, закурил тонкую черную сигарету, спросил:

— Что будете пить?

— Виски.

— Со льдом?

— Нет, чистое.

— О'кэй. А я возьму пастис, чем-то напоминает греческую водку, не находите?

— Нахожу.

— Помоем руки?

— Непременно.

Они спустились в полуподвал, там возле будки телефона-автомата были уборные; они вошли в тесную комнатку, Ниссо запер дверь, пустил воду и сказал:

— Ну, что у вас, давайте.

Фрэнк молча протянул ему фотографии.

Ниссо глянул на них мельком, смазал, что называется, вернул Фрэнку.

— Я знаю этих людей, и в нашей картотеке есть фотографии лучшие, чем ваши, слишком контрастны, сделаны на черно-белой пленке. Где они?

— На рю Вашингтон до девяти. Потом будут на рю Муффтар, в критском ресторане…

— Хорошо… Теперь о деле… Я имею в виду наше дело, мистер Назри… Мои друзья заинтересованы в приобретении пяти миль пляжа вдоль по берегу Параны в Парагвае…