Пока мы шли к Театру, я все думала о том, что сказал Райнель. Неужели надо всего лишь как следует попутешествовать, и человек больше не попадет под лунные чары? Трудно представить, но, с другой стороны, раз так говорит профессор, то он, наверно, знает. А еще мне показалось, что есть определенная связь между нашим разговором о Марне Чернокнижнике и лунатиках. Но какая? Я чувствовала ее, но не могла объяснить. Это наитие, а наитию надо верить. Может быть, я пойму это потом.
Пушистый снег поскрипывал под ботинками Райнеля и моими сапожками. Я ловила на перчатку рассыпающиеся на отдельные снежинки мягкие хлопья, разглядывала колкие и хрупкие кристаллики и думала о том, что может произойти с душой человека, если с ним или просто перед его глазами произойдет что‑то скверное и ужасное, и он никак не сумеет с этим справится, потому что даже не будет помнить… И тут меня накрыло холодной волной испуга и узнавания. Ведь это же было и со мной! Друг Райнеля десять лет назад видел войну Аркайны и Анларда, но, получается, и я ее могла видеть! Как же я не сообразила: и сон год назад, когда я видела войну и беду, и мамины слова о какой‑то поляне, где я танцевала — я очень — очень смутно вспоминаю…
Почему мама всегда молчала об этом? Наверно, не хотела, чтобы я переживала, пугалась заново… Но теперь у меня как будто украли целый кусок жизни, может быть, его и стоило забыть, но все же… Но на этом месте моих размышлений я поняла, что начинаю упрекать маму, а ведь она хотела как лучше для меня. И не была ли она права, если, допустим, ее молчание не открывало лишний раз дверь моим «подвальным жителям». Или, напротив, лучше вспомнить, чтобы тайное стало очевидным? Это было слишком сложно для меня. И еще грустно и тяжело от того, что не могу поговорить об этом с мамой, а ведь мы вместе тогда переживали ту беду…
Начался второй месяц зимы. Мы репетировали «Войну трех царств» уже не по отдельным сценам, а по действиям. Нерсален обращался со мной, несмотря на «парящий прыжок», так же, как и с прочими. Однако на репетиции, когда начиналась сцена в горах, приходили многие, и они смотрели на меня, перешептывались и обсуждали. А один из постановщиков — он когда‑то был танцором, но сейчас ему было уже много лет — подошел ко мне после репетиции однажды и назвал «нашей будущей примой».
В обеденном зале или в коридорах училища на меня смотрели теперь даже чаще, чем когда я была новенькой. Раньше я очень не любила такое внимание, а сейчас, пожалуй, было даже приятно. Госпожа Таларис стала со мной на занятиях строже, а когда я спросила, не стала ли я танцевать хуже, она ответила, что нет, просто она боится, что я зазнаюсь, стану лениться. Рунния тоже предостерегала меня, не от лени, а от разных театральных опасностей.
— Смотри, как тебе не сделали пакость. Могут облить водой, как Лил, или стекло в балетные туфли подложить, или костюм разрезать.
Теперь я стала проверять очень внимательно и туфли, и одежду и утром, и когда переодевалась на занятия и репетиции. Пока ничего такого не происходило, однажды только в коридоре меня толкнули, так, что все вещи вывалились из сумки на пол, но мне помогли их собрать. Рунния сказала, что я легко отделалась. А через два дня случилось вот что.
Мы выходили из обеденного зала, и тут мальчики, второй или третий класс, побежали к двери, началось столпотворение. Их воспитательница очень сердилась, она еле — еле навела порядок, заставила свой класс остановиться и пропустить нас. А потом я у себя в кармане нашла записку. В записке было написано: «Здравствуй. Меня зовут Дорхолм Левером. Я хотел бы встретиться с тобой. Давай встретимся на прогулке, если в садике, то на последней скамейке, а если в парке, то там, где кормят голубей. Я учусь во втором классе, на певца». Мне ужасно хотелось понять, как выглядит этот Дорхолм Левером. Но спрашивать ни у кого я не хотела. Вдруг он постесняется и не подойдет, или это просто шутка, и никакого Дорхолма вообще не существует, или он не писал записку.
На прогулке я немного волновалась, хотя старалась делать вид, что ничего не происходит. Я весь вечер размышлялаа, что мне делать. Сесть на скамейку, или подождать, когда к ней подойдет какой‑нибудь мальчик (если он будет один, то скорее всего, это и есть Дорхолм). Когда мы вышли из нашего флигеля, и все побежали играть в снежки, я увидела на последней скамейке мальчика, он сидел один, перекидывал из руки в руку вылепденный снежок и смотрел в нашу сторону. Он меня увидел и помахал мне рукой. Когда я подошла, мальчик встал, поклонился, сняв шапку, и сказал очень робким голосом:
— Здравствуй, я Дорхолм, это я тебе записку написал, — он смел перчаткой снег со скамейки, и я села рядом с ним. С одной стороны, теперь можно не сомневаться, что он написал всерьез, а вовсе думал подшутить, так что об этом я больше не беспокоилась. С другой стороны, едва ли можно было радоваться, что появился такой поклонник. У Дорхолма огромные глаза, худенькое лицо, оттопыренные уши, он чуть ниже меня. Дорхолм кашлянул несколько раз — или простудился, или не знал, как начать разговор и кашлял от смущения.
— Я был на репетиции, — сказал он, — ты так хорошо танцуешь.
Он закутал шарфом горло поплотнее.
— Мне просто повезло, что Нерсален меня заметил, вот и все, — ответила я.
— Ну, не скажи. У тебя правда отлично получается.
— Спасибо.
— Да что ты, это каждый скажет…
Мы немного помолчали.
— Слушай… а вот этот прыжок… Ты так сама научилась, или… ну, знаешь… эльфийское что‑то… хитрость какая‑то…
Я рассердилась — да что такое, они что, считают, если ты эльф или эльфийка, то, значит, все только волшебством делается?
— Нет, хитрость тут не при чем.
Я холодно посмотрела на него и встала, чтобы пойти к Дайлите или Руннии. Дорхолм схватил меня за рукав:
— Ой, ты прости, пожалуйста, я просто глупость сказал. Извини.
Глаза у него стали сразу испуганные и огорченные, и я решила простить его — он в самом деле не нарочно. Мы еще немного поговорили с ним. Мне неловко показалось, что мы беседуем только о моих делах, и я спросила, кто его родители, забирают ли его домой на выходные. Дорхолм сказал, что его отец — сапожник (тут он очень смутился), у него семь братьев и сестер, так уж ему повезло. Отец сделал им трехъярусные кровати, потому что иначе не хватает места. А домой его берут каждые выходные. После этих рассказов я стала смотреть на него иначе, даже немного с уважением. Все‑таки не каждый мальчик или девочка спит на трехъярусной кровати и не у каждого семь братьев и сестер.
После той встречи, когда Дорхолм видел меня на прогулке, в библиотеке или обеденном зале, он всегда махал мне рукой или подходил поговорить. Ирмина с подружками ехидно смотрели на нас и иногда смеялись или дразнили. Рунния один раз тоже сказала, что очень уж он маленький, худой и лопоухий. Но я решила ничего не замечать, потому что с Дорхолмом было интересно поговорить, он искренний, дружелюбный, и с ним всегда легко и спокойно. И, кстати, не такой уж он и маленький, может быть, чуть — чуть ниже меня.
Целый день мела метель. И не простая, когда дует сильный ветер и падает снег — за окном все было закрыто снежной, какой‑то клубящейся пеленою, пропал весь мир. Как будто кто‑то сделал над землей ведьмовский котел и мешает в нем невидимой метлой. Тийна посмотрела в окно, вздохнула и сказала:
— Наверняка опять что‑нибудь случится. — Помолчала и уточнила: — Что‑нибудь плохое.
У нее был такой же тон, как когда‑то у Тилимны — когда она говорила, что будет война. И еще я вспомнила сказку о потерявшихся детей. Ту, где старая Мирла говорит: «Ох, как раз в такую же ночь бедный Нерс свалился в яму…»
Девочки столпились у окон. Я смотрела поверх их голов. У меня метель вызывала двойное чувство. Я люблю снежную суматоху, но сейчас все же было немного страшновато. И еще появилось чувство заброшенности, будто мы спрятаны ото всех. Но вместе с ним — чувство объединенности с другими, ведь вьюга засыпает и засыпает снегом весь белый свет: и Тиеренну, и Анлард, и Ургел… и даже над холодным пенящимся морем — снег, снег, снег…
