Через несколько минут, впрочем, я почувствовала, что и в самом деле все ждут начала оперы и не обращают на меня никакого внимания. Когда в Театра дают спектакль, то все как будто меняется и в зале, и за кулисами. На репетициях актеры, рабочие сцены, музыканты, ученики, которые пришли посмотреть, ведут себя свободно и шумно, они сплетничают, обсуждают костюмы, ехидничают, грызут сладкие орехи, рассказывают о постановщиках невероятные истории… А в день спектакля все не так. Актеры нервничают, надо всем и всеми как будто висит облако напряженных эмоций — ожидания, страха и надежды на успех.

И вот — увертюра. Какая же прекрасная музыка! И я забыла обо всем, и о том, что, может быть, на меня смотрят, и очень пожалела, что заняла место в третьем ряду.

Музыка была удивительной… Как странно, что певцы могли капризничать на репетициях, а постановщик — кричать на них, разве можно о чем‑то было думать, кроме этой музыки… И все же, когда появились актеры, одетые в новые, еще никогда не бывшие костюмы (а это случается редко, обычно пользуются костюмами из старых постановок, если они более — менее целые), я постаралась вникнуть в сюжет оперы.

Второй сын короля изгнан из страны из‑за интриг старшего брата и королевского советника, точнее, его отправили искать волшебный амулет — «Властитель бурь», но, на самом деле, никто не знает точно, существует ли этот амулет. Их страна (выдуманная, но двольно‑таки похожая на Тиеренну) в печальном положении — гномы заколдовали все дороги в горах, и никто не может добывать серебро в рудниках или драгоценные камни; эльфы в лесах вокруг королевства тоже творят волшебство, и леса для людей опасны. А на море, из‑за морских духов, постоянно случались бури и тонули военные и торговые корабли.

Конечно, никакое государство не может спокойно существовать без того, чтобы торговать, свободно рубить лес или добывать разные ценные металлы или камни, но, мне показалось, уж очень удачливыми и сильными композитор сделал все волшебные существа и совсем слабыми — людей. На мой взгляд, все это очень преувеличено, люди всегда отлично могли за себя постоять, даже слишком хорошо… Но музыка звучала, проникала в сердце и уводила в страну совсем иного волшебства, и невозможно было не слушать и не верить.

Принц целый год скитается и попадает на волшебный остров. Удивительная музыка, изображающая шум волн — сначала она тихая, как будто волны плещут о скалы, тянут за собой в Океан мелкие камешки. Ну как композитор этот сделал? Не понимаю… Потом поднимается буря, все сильнее волны, принц стоит на скале и безнадежно смотрит на неукротимую стихию. Тут одна из чудесных арий… затем, допев, он идет вглубь острова и доходит до грота. С горы падает водопад, снова в музыку вплетается звон капель — тут я догадалась, что это звук челесты. В пещере живет волшебница (сейчас Брингила сможет показать свое мастерство — ну‑ка!).

Она выходит и поет — нежно, негромко, здесь очень высокие ноты, на самом пределе, действительно, можно сорвать голос… И теперь я забываю обо всех ее кознях и интригах, так трогательно и беззащитно она поет, я начинаю верить, что все это на самом деле — остров, волшебный грот и где‑то там, в глубине, хранится Властитель бурь. Принц не может обидеть милую девушку и просто отнять амулет, а волшебница рассказывает, как одиноко ей здесь, вечно слушать звук падающей воды, убаюкивающий шелест волн… Мы еще не понимаем, в чем дело, а ее голос становится монотонным, усыпляющим, и принц опускает на мягкий мох и засыпает.

Вот теперь она поет низким голосом, почти контральто. Ничего в ней уже нет беззащитного, и бури ей повинуются, и подземные стихии, и вот огромные волны разбивают корабль принца…

Когда был антракт, нам не разрешали выходить из ученической ложи. Хорошо, что хотя бы открыли двери, чтобы немного проветрить. Отовсюду — из партера, из‑за коридора, с балконов, соседних с нами, только и слышалось: «Дивная музыка!», «пир звуков», «сильная вещь», «чудесно. А, по — моему, это даже плохо, что «чудесно» и «сильно». И это была правда.

Была бы музыка так себе, всем стало бы ясно: мысль здесь скверная и злая. Зачем он настраивает людей против эльфов и прочих — гномов, троллей, горных фей и прочих? Зачем он это делает? Сейчас ведь итак все время слышишь «злыдни», «чужаки» и так далее. А музыка мне понравилась так, что я могла бы слушать ее каждый день. От нее хочется плакать, и восторгаться, и сделать что‑то необыкновенное, схватить меч и идти убивать врагов. Неужели остальные, кто ее слушал, почувствуют что‑то другое? Мне кажется, даже те люди, которые говорят о чужаках, об опасных эльфах или гоблинах — торговцы, газетчики и вообще всякие болтающие и сплетничающие — это просто болтуны, про них понятно, что они говорят и пишут глупые вещи. А про эту музыку никто не скажет, что это — глупость или злая болтовня…

А может быть, композитор и не виноват. Он ведь тоже слышит все эти разговоры и, наверно, верит им. Но, как ни объясняла я себе, что такую музыку не мог бы написать плохой человек, а на душе было очень тяжело. Почему‑то мне казалось, что все, кто не любил эльфов и вообще любых не — людей, теперь, после это оперы, их просто будут ненавидеть и убивать. Совершенно невозможно было представить, что кто‑то услышит эту музыку, а потом забудет и пойдет пить чай.

Вечером, когда все легли, а госпожа Нилль погасила рожок, я долго не засыпала, все вспоминала оперу, и то негодовала, то, когда в памяти всплывала какой‑нибудь музыкальная фраза или обрывок арии, забывала обо всем и с тайным восторгом повторяла его про себя бесконечно количество раз…

На Праздник Первого Дня Зимы (у нас в Анларде это был Праздник Первого Снега) всех учеников отпустили по домам. Кроме таких, как я — у кого не было дома или кто жил очень далеко. Накануне праздника занятий не было, мы погуляли, отдохнули, а вечером, когда мы поднялись в обеденный зал, там все украсили гирляндами из золотой и серебряной бумаги, ветками горных сосен, пышными, пахнущими свежестью и морозом. И ужин тоже приготовили праздничный — мясной рулет с грибами, пирог с малиновым вареньем и мороженое.

Нас в спальне было трое. Госпожа Ширх, «фея», зашла к нам пожелать спокойной ночи и погасить свет. Ей, видно, было очень жаль нас — ведь все дети сейчас со своими семьями, их ждут два дня праздника: балы, гости, подарки.

Воспитательница подошла к каждой из нас, поправила подушку, подоткнула одеяло. Конечно, нам все это не нужно, мы же не малыши, но приятно, когда кто‑то заботится о тебе. Еще госпожа Ширх каждой из нас поставила на тумбочку маленькую коробочку, перевязанную цветной лентой, и велела нам открыть только утром. Какая же она все‑таки добрая! Не думаю, что госпожа Нилль или госпожа Тереол подарили бы нам хоть какую‑то мелочь. Девочки начала упрашивать ее рассказать на ночь сказку. Госпожа Ширх села на одну из кроватей, так, чтобы всех нас видеть, и стала рассказывать длинную волшебную историю. А потом прикрутила рожок и ушла, велев нам не болтать, а закрывать глаза. Хорошо было засыпать, зная, что на тумбочке около кровати стоит подарок, а утром будет праздничный завтрак и чистый белый снег за окном.

Часы в холле пробили четверть второго. Я проснулась и слушала бой часов. Две луны заглядывали в окно — полная бело — голубая и красная, далекая, убывающая. Хотелось пить так сильно, что невозможно было терпеть. А еще чувствовалась такая легкость, словно я ничего не вешу и вот — вот взлечу. Дрожа от холода и от того, что ужасно хотелось спать, надела теплую кофту и вышла из спальни.

Странный сквозняк гулял над полом — прохладный, но скорее приятный. Пахло откуда‑то цветами. Снизу шел неяркий свет, непохожий на свет от газового рожка или огонь свечей. Я быстро выпила стакан воды, а потом, не раздумывая, побежала вниз, к подвалу. Я была уверена, что снова откроется тот коридор и снова поведет меня в Театр. Все вышло, как в прошлый раз. Свет словно удалялся, темнота за спиной смыкалась, сердце замирало от предчувствия, и вот уже зал, золотые колонны и знакомый, волнующий запах театрального зала. Теперь я уже знаю, что будет, и выбираю одно из мягких, уютных кресел в партере. На сцене уже начался спектакль. Сейчас это не балет, а какая‑то пьеса.