Соединяя три главные звезды, образующие вершину Факела, я вспомнила вдруг слова Корабельщика: «Я видел небо, на котором звезды складывали контуры невиданных созвездий и ни одна из незнакомых звезд не могла нам помочь найти путь к родной земле»…

Я вздохнула и снова принялась обводить привычные контуры.

Оставшиеся девочки тоже занялись уроками.

В положенное время погасили тусклый газовый рожок.

Наступил седьмой день восходящей луны. После завтрака меня вызвали в вестибюль. Мама стояла у окна, глядя на улицу. На ней был темный плащ с заплаткой, тот же, в котором она шла в Тиеренну, стоптанные ботинки. Нарядно одетая девочка с другой, постарше, видимо, сестрой, выходила на улицу. Она надменно посмотрела на маму. Хотя, может быть, мне это показалось, потому что скромная мамина одежда казалась еще беднее из‑за того, что мы были в дорого отделанном вестибюле с белыми и черными квадратами мраморного пола, красивыми креслами, стоящими у стен. Но если и была у меня в душе какая‑то неловкость, я тут же прогнала ее и бросилась маме на шею. Как же я ее люблю! Она крепко обняла меня, потом принялась внимательно рассматривать. Мое платье, плащ с капюшоном и пелеринкой по Тиереннской моде. Собранные наверх волосы, которые она привыкла видеть распущенными. Сама она была с той же прической — волосы ниже плеч и две пряди, сколотые на затылке.

Мы вышли на улицу и направились на бульвар. Издали ветер приносил запах речной воды, а на самом бульваре пахло первой зеленью и влажным стаявшим снегом. Мы шли вдоль темных газонов, отгороженных от улицы коваными, узорчатыми решетками, мимо скамеек, черных фонарей, в которых не зажженные сейчас газовые светильники были окованы железными полосками, похожими на крылья больших бабочек.

— Они танцуют очень странно, я считала, балет — это что‑то совсем другое… — рассказывала я маме. Мы гуляли по бульвару, который соединял набережную и старую часть города и шел параллельно тому, по которому нас водили на прогулку два дня назад. Холодный весенний ветер гулял между каштанами. Они уже почти расцвели, и я подумала, как чудесно будет здесь через неделю или две…

— Почему странно? — мама спросила как‑то рассеянно, она покашливала и кутала горло теплым шарфом.

— Понимаешь, я думала, что танец — это… — я не знала, как объяснить. Вспомнила танец под луной во сне. — Они все время крутятся на одном месте…

— Крутятся?

— Да, или делают разные фигуры. Или просто останавливаются в красивых позах. Я думала, они будут двигаться под музыку по всей сцене… А еще я думала, все танцовщицы — тонкие, легкие и воздушные, а там есть разные девочки… Некоторые совсем не воздушные, а наоборот.

— Когда ты была маленькая, я помню, ты однажды танцевала на поляне… Носилась, как горная лань… — улыбнулась мама.

— Это на какой поляне? — я очень удивилась, ведь мы всегда жили в городе.

Мама вдруг закашлялась. Она поднесла руку ко рту, но кашель все равно вырывался — сухой, отрывистый. И никак не прекращался.

— Здесь холодно, — сказала мама севшим, еле слышным голосом. — Зайдем вон в то кафе.

Мы перешли дорогу, подождав, пока проедет экипаж, и сели за маленький столик у окна. Здесь было уютно — легкие белые занавески на окнах, бело — зеленые клетчатые скатерти на столиках. Стулья с высокими деревянными спинками. Мама заказала кофе, попросив, чтобы он был как можно горячее, и две булочки. О танце на поляне мы больше не говорили, и мне показалось, что мама рада была переменить тему.

Мы сидели в кафе, и мама теперь кратко рассказывала о

своей теперешней жизни. Когда пройдет три или четыре месяца, ей, может быть, дадут в доме для работниц этой мануфактуры отдельную комнату. И тогда она сможет брать меня из школы к себе на выходной. Сейчас часть зарплаты вычитают — за выданную нам одежду и за то, что нас кормили, разрешали жить в домах для переселенцев. Но когда долг этот закроется и станут вычитать только за мамино жилье, то мама сможет даже что‑то откладывать. И, может быть, если все же мне здесь понравится, то останемся тут и потом, после лета. Мама говорила рассудительно и спокойно о том, что она рассчитывает купить в первую очередь, на что собирается копить. Только в глазах у нее иногда словно мелькало что‑то такое… И руки у нее были — тонкие, нервные, словно они были созданы, чтобы играть прекрасные музыкальные пьесы, а не для того, чтобы работать, считать деньги и записывать траты.

Когда мы вышли, мама тут же велела мне накинуть капюшон, чтобы ветер не дул в уши. Когда мама заговорила про уши, я вспомнила, что еще хотела ей сказать.

— Мам, ты знаешь, в училище очень мало эльфов.

— Ты чувствуешь себя неуютно? Или к тебе плохо относятся?

— Не то, чтобы плохо. Но смотрят часто, разглядывают… Да, немного неуютно, вот что…

Мама вздохнула и покачала головой.

— Я очень переживаю за тебя. Старайся не замечать эти взгляды, держись, как будто ничего не происходит. Но, как бы все ни складывалось, веди себя достойно! — мама посмотрела на меня неожиданно сурово.

Я не поняла ее последних слов. Я ведь итак не делаю ничего плохого… Но мама не стала ничего объяснять.

— Ну, а те девочки, с которыми ты говоришь, ходишь вместе на прогулках… Как ты думаешь, кто‑то из них может стать твоей подругой?

— Не знаю, может быть. Но вообще, мне кажется, как будто они все младше меня.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, они играют в какие‑то детские игры. Например, в картинки. Берут обертки от конфет, потом складывают квадратиком и кидают сразу две. У кого упадет картинкой вверх, тот выиграл. И ссорятся, если кому‑то кажется, что другая жульничает. Иногда ябедничают друг на друга. Даже не знаю, мне все это кажется глупым. Это потому, что у эльфов первое совершеннолетие на год раньше, чем у людей, да?

— Не думаю, что поэтому. Просто ты видела войну, гибель людей, терпела такое, чего они не знают — холод, голод, страх остаться без убежища. Потому ты немного взрослее, чем они. Но не стоит об этом думать, лучше попытайся подружиться с кем‑нибудь. И если чье‑то поведение тебе покажется детским или неумным, вспомни, что зимой ты обменивалась с подругами вырезанными из серебряной бумаги фигурками — кстати, вы иногда и ссорились при этом…

Потом мама проводила меня к Театру. Мы немного постояли перед ним, глядя на каменных змееголовых чудищ, взметнувших крылья над фронтоном. Казалось, что там, наверху, тоже дует ветер, но не наш, а какой‑то другой, внятный камню, треплющий перья полудраконов — полухимер и воющий у них в ушах гораздо сильнее и страшнее, чем обычный ветер.

Мама довела меня до правого флигеля и перед тем, как расстаться, дала мне три монетки.

— Когда пойдешь на прогулку, купи каких‑нибудь конфет… и обязательно угости подруг.

Я поцеловала ее и потянула на себя тяжелую дверь.

Дни шли за днями, уроки сменялись отдыхом, отдых — занятиями. Я почти привыкла к жизни в училище. Я поняла, что мне здесь не слишком нравится, потому что очень уж тоскливо иногда без мамы; что я едва ли полюблю Театр и все, связанное с театром — спектакли, балет, занятия. Но также поняла, что смогу смириться с этой жизнью и не быть несчастной. Все было одинаково и уже привычно — тусклый свет газовых рожков утром и вечером, болтовня девочек в перерывах между уроками, короткие прогулки, утомительные гимнастические и танцевальные занятия. Привыкла и к еде, которую тут готовили однообразно. На завтрак — довольно жидкая каша, кофе или чай. На обед — суп, иногда с мясом, на второе овощи. Ужинали или кашей, или творогом, и два раза в день пили чай. Гостинцы из дома не поощрялись, хотя и не запрещались. Дневной отдых в постели только в первый день показался мне ненужным, и я тогда подумала, что это глупо заведено. Но через неделю или две я и сама начала дремать днем — слишком я уставала.

Каждый день у нас было семь уроков — четыре утром, остальные после дневного чая. Из этих семи три урока были занятия танцами и гимнастика. И так все дни, кроме шестого, перед выходным. В этот день занимались только утром. Когда я в первый день посмотрела на расписание, то подумала, что тут почти не отводится времени на то, чтобы делать уроки. Но скоро поняла, что просто домашние задания в училище почти не задают, или они довольно несложные. И сама учеба, кроме танцев, была намного проще, чем в Анларде. По арифметике не дошли даже до дробей. Историю объединили с географией. Письменность была скорее чистописанием. А ботанику и физику сделали одним предметом — естественной историей. К счастью, они ни с чем не объединяли литературу, хотя могли бы — допустим, с рисованием или шитьем… Шитью тут, впрочем, особо не учили, и один урок в неделю часто заменяли на занятия танцами.