И тут я первый раз, всерьез, по — настоящему, захотела, чтобы Нерсален взял меня в свою постановку. Потому что тот балет, для которого нас здесь готовили, был скучен и слишком прост, по сравнению с тем, что сейчас нам показали. Наш, тиереннский, отличался от аркайнского, как занятия учеников первого класса от выступления учеников шестого. И чем дольше я думала об «Огненной птице», тем лучше понимала, что очень хочу танцевать в его спектакле. Когда мы шли в училище из Театра, я пыталась разобраться в том, что чувствую. И сказала себе честно, что все равно, пожалуй, не очень люблю танцевать — по крайней мере, для других, совершая положенные движения, потому что это — совсем не то, что придумывать танец для себя, под любимую музыку. И все же я понимала, что балет — это то, чем я буду дальше заниматься, когда буду жить самостоятельно, так уж сложилась жизнь. И поэтому надо стремиться к большему.

Когда после ужина, когда начали потихоньку укладываться спать, я заметила, что многие смотрят на Лил с завистью и неприязнью. Наверно, потому, что считали — ее‑то уж наверняка возьмут в новый балет Нерсалена. Я почувствовала, что и в мою душу заползает завистливое чувство. Но тут представила, что сказала бы мама: «Как не стыдно, Растанна. Неужели ты не можешь порадоваться за подругу?» Вдруг пришло чувство, что вся моя дальнейшая жизнь зависит от того, возьмет меня в свой балет Нерсален или нет. Но я заставила себя не думать с неприязнью о Лил — мне ведь она не сделала ничего плохого, и, что бы ни решил Нерсален, она‑то не виновата.

Госпожа Ширх погасила свет и вышла. Девочки пошушукались еще немного, обсуждая спектакль, потом начали замолкать одна за другой. Я долго не засыпала, все вспоминала спектакль, каждое движение, каждую танцевальную фигуру. Дремота начала подкрадываться потихоньку, и, как всегда, на границе между сном и явью, тихо зазвучала призрачная, несуществующая мелодия, перед закрытыми глазами вспыхивали и погасали яркие виденья. Я увидела девушку, танцевавшую Огненную птицу, красно — золотой вихрь вокруг нее, когда она кружилась и кружилась, и рукава — крылья казались на самом деле огненными языками. И слышались звуки шагов… а потом я уже ничего не помнила…

Когда утром прозвенел колокол, я увидела, что у Лил красные, заплаканные глаза, и выглядит она плохо, будто и не спала. Я подошла к ней и спросила, что случилось. Стелла, как оказалось, уже знала. Ночью кто‑то подкрался к постели Лил и опрокинул ей на голову кружку ледяной воды. Лил ужасно испугалась, потом побежала к госпоже Ширх, и та дала ей сухое постельное белье и ночную рубашку. Лил долго не могла заснуть — ей было обидно, она еще переживала страх от неожиданного пробуждения. И теперь ей ужасно хотелось спать, к тому у нее начался небольшой насморк и кашель. Госпожа Ширх велела Лилиане идти в лазарет, чтобы там ей дали микстуру от простуды. На этом дело и кончилось. А мне было обидно за Лил, и казалось очень несправедливым, что человек, который сделал ей такую гадость, останется безнаказанным. Я пыталась вспомнить, с какой стороны доносились шаги, которые я слышала, засыпая. Наверняка это и была та, которая несла холодную воду.

Когда Лил вернулась, уже к завтраку, я спросила у нее — не видела ли она, когда проснулась, как кто‑то ложится в постель и заворачивается в одеяло. Но Лил сказала, что ей было так холодно и противно, что по сторонам она не смотрела, да и вообще сначала не могла понять, в чем дело.

После завтрака, когда госпожа Ширх должна была отвести нас на первый урок, а сама потом уйти домой, я подошла к ней.

— Что ты хочешь, Растанна? — ласково спросила она.

— Нет, ничего… Только хотела сказать — ведь это несправедливо, что кто‑то исподтишка делает пакость, а потом за это никто не ответит и не будет наказан.

— Я расспрашивала девочек, не видели они, как кто‑то подходит к кровати Лил, они все крепко спали. Или, возможно, боятся рассказать.

— Но ведь это нечестно!

Воспитательница вздохнула.

— Милая моя Растанна, к сожалению, в мире не всегда бывает так, что зло наказано, а добро вознаграждено. Жизнь очень сложна, и хотя, я верю, в конце концов, добро побеждает, но это бывает не сразу. Справедливость иногда идет очень окольными путями, и не всегда мы их понимаем. Да, жизнь непроста, ты‑то уж должна очень хорошо это знать и понимать.

И она поторопила меня, потому что и ее уже торопил колокольчик. Я шла на урок и думала, что есть вещи, которые я не хочу понимать — ведь понять значит оправдать, как мне кажется, а оправдать несправедливость я не могу. День прошел без происшествий, только Лил иногда кашляла. Ее освободили от занятий танцами, и она сидела на скамеечке в углу танцевального класса, грустная и бледная.

После дневного чая мне, Лил и Тийне велели идти в Театр, где нас ждал Нерсален. Там уже были некоторые из отобранных им учеников и учениц, и постепенно подходили остальные. Дальше Нерсален давал задания или двум — трем ученикам сразу или вызывал на сцену по одиночке. Меня, Тийну и Лил он вызвал одновременно и велел нам исполнить под музыку несколько любых упражнений — на свое усмотрение. Я‑то думала, он сам скажет нам, что именно нужно станцевать — и изо всех сил приготовилась выступить как можно лучше. А тут я растерялась. Музыка уже зазвучала — незнакомая, нежная, с затейливыми переливами, девочки уже начали танец, а я стояла посреди сцены и чувствовала себя глупо. Кажется, в зале раздался смешок. Я мельком увидела у Тийны был переход из арабеска в плие, у Лил — изящное вращение на одной ноге, после вращения — легкий наклон… То есть, получается, просто надо сделать, как на уроке, только задание ты себе придумываешь сама…

Я начала не в такт, но потом вошла в ритм музыки. Взмахнуть руками, встав на цыпочки… покружиться… Я не делала ни одного движения, которого бы мы не изучали на уроке. Когда Нерсален велел музыкантам остановиться, и только тут мне подумалось, не ждал ли он как раз, что кто‑нибудь станцует нечто свое, не выученное… Но он же сказал — упражнения… Очень недовольная собой, спустилась со сцены. Лил потянула меня за руку:

— Ты слышала?

— Нет, — сказала я, потому что настолько огорчилась из‑за своего неудачного выступления, что и в самом деле прослушала короткую реплику, которую бросил постановщик. — Что он решил? Кого берет?

— Всех нас завтра еще приглашает. А в других классах — или никого не выбрал, или кого‑то одного, но все равно — завтра надо прийти, еще раз выступить, чтобы окончательно утвердили.

Мы вернулись в спальню за учебниками и побежали на урок музыки. Как раз успеем к концу… Я так и не могла разобраться в себе — рада ли я, что у меня будет завтра еще одна возможность показать свое умение? Еще один лишний день волнений, а выберет ли? Лучше бы сразу отказал. Но, конечно, постановщик думает о пользе дела, а не о наших волнениях.

Наступил новый день. Проснувшись еще до звона утреннего колокольчика и сразу вспомнила — сегодня те, кого выбрал Нерсален, должны снова пойти в Театр, на окончательное утверждение. Когда зазвенел утренний колокольчик, девочки начали вставать и потянулись полусонной вереницей умываться. Только Лил все лежала в кровати. Я подошла к ней, чтобы разбудить. Она часто засыпала заново после звонка. Но сейчас она лежала с открытыми глазами.

— Занять тебе умывальник? — спросила я.

Она вздохнула и помотала головой.

— Не могу встать, совсем нет сил, — и она вдруг закашлялась, а щеки горели, как будто ей было жарко — хотя в спальне к утру всегда было прохладно, камин уже остывал.

— Сейчас скажу дежурной! — и я побежала к воспитательнице.

Госпожа Тереол быстро вошла в спальню. Дотронулась до лба Лил:

— У тебя жар. Простудилась, наверно? Ну, что ж, надень утреннее платье, и пойдем в лазарет.

Девочки столпились около кровати Лил. Одни смотрели на нее с сочувствием, а другие — с некоторой завистью. Ведь ей не придется идти на занятия. Правда, были и такие, кто смотрел со злорадством.