Никулае и Думитру шли к дому Матея Кырну. Улочки разбегались вкривь и вкось позади домов и садов, затененных гордыми кронами шелковиц. Эти деревья с белыми, розовыми или черными плодами местные жители издавна сажали у ворот, и дети почти весь июль карабкались на деревья и ели вкусные ягоды.

Группы селян — женщин и стариков — сидели на лавочках у заборов и обсуждали дела минувшего, а также завтрашнего дня. Думитру и Никулае поздоровались с ними.

Потом они увидели дочерей Кырну — Анну и Паулину, которые стояли в воротах, будто ожидая чего-то, в компании более молодых соседских девчат. Сестры родились через год одна после другой и теперь были на выданье. Многие парни уже делали им предложения, но война перепутала все их планы. Как бы то ни было, всем было известно, что Паулине нравился младший сын Саву — Никулае. Однажды они уже выходили с ним в хоровод, и то была неплохая пара. Другая сестра, Анна, хоть и на год старше, была более спокойной и молчаливой, и их отец Матей иногда расстраивался из-за этого. «Эй, Матей, — говаривал кто-нибудь из селян, — меньшая-то раньше пойдет, я тебе говорю. Не видишь, какая она боевая? Скажи Никулине, чтобы готовила ей приданое раньше, чтобы не застала она вас не готовыми».

Но когда Никулае ушел на фронт, девчонка несколько поутихла, да и умом стала больше походить на зрелую женщину. И когда Марин Бербеч весной завел разговор о женитьбе, она ответила ему отказом. «Все твои сверстники на фронте, а ты ни туда ни сюда, все торчишь в корчме. Думаешь, люди не знают, что твой тятя отдал три погона свеклы, чтобы тебя не брали в армию». Что с ней поделаешь, она ожидает Никулае, он ей нравится, пусть он беднее, сирота, но парень трудолюбивый и пробьется в жизни. А тут она еще услышала, что он награжден, что ему государство даст землю, когда вернется с фронта. Неглупая Паулина, знает, что ей нужно в жизни.

Марин не отчаялся и послал сватов к ее сестре Анне — он хотел жениться во что бы то ни стало; будто чувствовал, что, если вернутся другие парни с фронта, останется он неженатым на всю жизнь.

«Уж лучше я останусь старой девой, чем выйду за этого, — говорила Паулина Анне. — А ты если согласишься, то я на тебя чугун с горячим кипятком опрокину. Неужели ты до этого опустилась?» Но Анна не торопилась, думала несколько дней — на то были свои причины. Она была более уравновешенной, более спокойной, походила в этом на Матея.

«Э, она у нас как барышня, — говорила про нее мать Никулина то ли в шутку, то ли с досадой. — Сызмальства, как первого ребенка, избаловал ее отец. Не нравится ей все что попало, вся она в грезах, будто не видит, что у нас за жизнь. Если не будешь гнуть спину, нечего будет в рот положить». «Да не лентяйка она, Никулина, — говорил на это отец, — умеет она и работать. Я лучше тебя знаю. Умеет, умеет, но не лежит у нее душа к работе, забьется где-нибудь в уголке с книгой, с романом, из этих, про любовь, будто книгами сыт будешь. Ей-богу, придется ее в монастырь отдавать…»

Когда Анна задумывалась, лицом своим, несколько продолговатым, она походила на святую с иконы — с большими черными глазами, мягкой, загадочной улыбкой. Паулина, напротив, чем-то напоминала свою мать. Она была меньше ростом, красивее в подвижнее Анны. И характеры были у них разные, но сестры любили друг друга, были хорошими подругами. Паулина делилась с Анной всем, что было у нее на душе, а та выслушивала ее терпеливо и давала ей советы, как поступить.

Четверо, то есть Апна, Паулина, Никулае и Думитру, встретившись, беседовали допоздна. Никулае и Паулина уединились в сгустившейся под шелковицей темноте. Время от времени оттуда доносились его тихий голос и сдержанный смех Паулины. Они были счастливы. На скамейке у ворот Думитру рассказывал Анне о фронте. Она то и дело перебивала его тем или иным вопросом, и Думитру наставительным тоном объяснял ей.

В высокой кроне ближней акации крикнула сова. Паулина вздрогнула и прижалась к сержанту.

— По чью душу она кричит? Боже, не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь не получил похоронку… Мне страшно, Нику! — пробормотала она.

— Не бойся! Я сейчас ее прогоню, — ответил сержант, перепрыгивая через канаву на дорогу. Нащупав на дороге два булыжника, он бросил их в густую темень акации.

— Анна! Паулнна! — послышался с крыльца голос Матея Кырну. — Давайте в дом, а не то вас застанет утро!

Девушки сошлись вместе у ворот.

— Значит, идем на ярмарку? — спросил Никулае.

— Конечно, пойдем вместе, — ответила Паулина, запирая ворота изнутри.

Думитру и Никулае постояли на дороге, пока не услышали стук закрывавшейся двери в сенях, потом ушли.

— Что думаете делать? Женитесь? — спросил Думитру.

— Да, я беру ее, Митря. До окончания отпуска договорюсь с ее отцом. Если не получу его согласия — убежим…

Думитру вздохнул, тяжело ступая по покрытой толстым слоем пыли деревенской улице.

— О той, из Бухареста, все вспоминаешь? — поинтересовался Никулае.

— Нет, больше не вспоминаю, — все же с грустью в голосе ответил Думитру. — С той мне все ясно…

Он тут же повеселел и запел песню о парне, вернувшемся с войны в свое село.

Двое жандармов с местного жандармского поста почти ежедневно проходили, то один, то другой, по селу. На полчаса они останавливались в корчме Бырдата, выпивали по стопочке-другой у стойки с винтовкой на плече, сдвинув фуражки на затылок и с превосходством посматривая на заходивших туда селян. Они были чужаками в селе, у них не было друзей среди местных жителей, и, хотя они вели себя осторожно, никто их не любил. Когда жандармы проходили по улице, дети прятались во дворах, женщины посылали им вслед проклятия и крестились, потому что каждый раз они приносили вести, нарушавшие покой села: то ли извещение о смерти кого-нибудь из ушедших на фронт, то ли распоряжение о реквизиции лошадей, скота, о новом налоге, то ли о вызове кого-нибудь в жандармский участок.

Так что когда Логофэту, один из жандармов, остановился напротив ворот дома Миту, брага Никулае, Иляна испугалась.

— Госп'сержант дома? — высокомерно спросил жандарм, стоя посреди улицы.

— Он у Думитру, у господина учителя, — быстро ответила женщина, пряча руки в переднике и взглядом призывая к себе детей, игравших во дворе.

— М-да! — озабоченно промямлил жандарм. — Я слышал, что у него есть оружие… Где он держит его?

— За дверью, госп'жандарм. Он повесил его высоко на гвоздь, чтобы, не дай бог, дети не стали баловаться с ним. Что-нибудь случилось?

— Скажите ему, чтобы не брал оружия с собой, когда уходит куда-нибудь!

— Да зачем ему брать-то его? Ведь у нас здесь не война. По зайцам разве стрелять… Думаю, оно и так надоело ему…

— Чтобы и в руки не брал, покуда не уедет, так и скажи ему… А когда будет уезжать, пусть зайдет в участок. Сколько времени он еще пробудет дома?

— Не знаю, госп'жандарм! Наверное, еще останется, ведь он, бедняжка, только что приехал…

Из-за ворот показались головы любопытных соседей. Логофэту почувствовал себя неуютно: его слушали и рассматривали исподтишка. Он пробормотал еще что-то про себя, поправил ремень винтовки и направился дальше по селу. Подошел к воротам и вошел во двор Казана. Вскоре оттуда послышались глухие рыдания жены Казана — Марицы.

Как по сигналу, ворота близлежащих дворов открылись, и женщины бросились к дому Казана. Почти все плакали, на ходу вытирая глаза уголками платков, закрывая лицо ладонями. Селянки собрались у ворог, затем вошли во двор, где Марица, почти в бессознательном состоянии, рыдая, лежала на лавке с распущенными волосами.

— Не надо, Марица, ведь у тебя еще есть сын, — успокаивала ее одна из женщин сквозь слезы.

— За моим Силе пошел! — пыталась утешить ее другая.

— Прибрал бог его к себе, — причитала третья, крестясь.

Потом пришли и мужчины. И все, опасаясь подойти ближе, с ужасом смотрели на бумагу в руках Марицы, как на знак судьбы. Что было написано в ней? И кто ее написал?