— В чем дело? — Косовский снял очки и вышел из-за стола.

— Мы не пускали!

— Она сама! Такая нахальная!

Сестрички вцепились в женщину и потащили к двери.

— Я — Бородулина! — взвизгнула она. Ее остроносое лицо так негодующе зарделось, что и на блондинистые волосы лег розоватый оттенок. — Бородулина я! — повторила она с ноткой угрозы.

— Оставьте ее, — приказал он сестрам.

— Силой прорвалась, — виновато объяснила старшая.

— Уже была у палаты Некторова, — уточнила молоденькая, с крупными веснушками на щеках.

Косовский гневно взглянул на них и обратился к посетительнице:

— Садитесь, Мила Михайловна. Мы ведь как договорились — подождать еще недельки две. И незачем лишний раз напоминать, кто вы. Вас тут хорошо знают.

Она победно оглянулась на удаляющихся сестер, одернула пестрое мешковатое платье из трикотина и села.

— Что случилось? — Косовский внутренне подготовился к тому, чего ждал со дня на день.

— Михаил Петрович, мне сказали… — Острый носик Бородулиной покраснел, она сделала многозначительную паузу, после которой напористо, с вызовом сообщила: — Я знаю все!

— Что «все»?

— Все.

— Ну и?..

— А это смотря что вы ему там вставили. Если чего-нибудь похуже, я буду жаловаться министру здравоохранения.

— Почему «похуже»? Разве было что-нибудь не очень?

— Представьте. Только в последние два года образумился. А до этого — страшно вспомнить! Ну скажите, разве не срам, работая фотографом, жить на одну зарплату да еще держать семью в долгах!

— Отчего же так получилось? Ведь он не пил.

— Да, но я женщина, мне хочется выглядеть как все. А тут еще двое детей. Вон друг его Котиков уже и «Волгу» купил, и норковую шубу жене. А этот все фотографировал какую-то гадость: стебли растений, лоскутки, крашеную воду. А потом на пещерах помечался. Как воскресенье, так его несет с аппаратом в горы. Хорошо хоть люди подсказали, как его приструнить.

— И как же?

— Пригрозила разводом, и что малышек с собой возьму. Без меня, предположим, он прожил бы, а вот девчонок любит безумно. Вмиг за ум взялся. Стал подрабатывать на стороне, забросил свои нелепые съемки. И вообразите, даже внешне посолиднел. А то был щупленький как мальчишка.

Последняя фраза заинтересовала Косовского.

— И что, всего за два года располнел?

— Не располнел, а посолиднел, — повторила она. — Лицо у него стало другое. Ответственное, что ли. Так мне надо знать, лучше он стал или хуже.

Косовский с минуту молчал. Вот поди ж ты, поговори с этой особой серьезно, если до нее не доходит главное.

— Не лучше и не хуже, — сказал он, стараясь не раздражаться. — Он совсем другой. И вас теперь не узнает.

— Это как не узнает? — Бородулина вскочила. — Да я… Сегодня же напишу в министерство! — Ее бегающие глазки, казалось, вот-вот ускользнут с лица. Она скандально подступила к столу. — Я этого так не оставлю! Покажите мне мужа! Сейчас же!

— Мила Михайловна, вы умная женщина. Сядьте. — Косовский обнял ее за плечи и усадил. — Подождем немного, он сейчас в неважном самочувствии. Но если вы так настаиваете, скажу правду: Бородулина, как такового, нет. Человек, с которым вы скоро увидитесь, Некторов Виталий Алексеевич.

— А дети?! — опять вскрикнула она. — А регистрация в загсе?!

— Пусть вас это не волнует, уладим. Детям будет назначено солидное пособие. Впрочем, ничего еще не известно. Может, все будет по-прежнему.

Бегающие глазки понемногу успокоились. Бородулина шумно вздохнула.

— Ладно, посмотрим, — примиряюще сказала она и встала. — Я тут принесла ему тертую смородину в сахаре. — Она вынула из сумки баночку и поставила на стол. — Его любимое лакомство.

«Кто его знает, что он теперь любит», — подумал Косовский.

Весь день взбалмошно и весело девочки хлопали дверьми: то схватят кусок яблочного пирога, то вынесут во двор и опять занесут игрушки. Потом прибежали, затормошили:

— Мы на качели, тут недалеко. Мамочка, ну пожалуйста!

— Идите, ради бога, — отмахнулась Бородулина и устало опустилась на диван.

За весь выходной и не присела. Чего только не переделала: и стирала, и полы мыла, и обед готовила. Даже пирог испекла к приходу Валентины. Подруга должна была появиться с минуты на минуту, и Мила Михайловна то и дело поглядывала на часы — скорей бы!

Две недели она хранила от всех свою невероятную тайну, честно выполняя просьбу Косовского держать язык за зубами. Молчание дорого стоило ей — начались мигрени. На работе путала в документации фамилии и цифры, стала рассеянной, раздражительной. Коллеги сочувственно вздыхали — надо же, как переживает за супруга! О подробностях беды, постигшей Бородулина, никто не знал.

К концу второй недели вынужденного молчания Мила Михайловна ощутила такой зуд в груди, что начала срочно думать, кому бы излить душу. После некоторых раздумий остановилась на своей сослуживице Валентине Сойкиной. Это была женщина, которой Бородулина ни разу не позавидовала. Незамужняя, в одной комнате с больной матерью-старухой, Валентина являла собой пример неудачной тихой жизни и умела искренне сочувствовать другим.

Будь Бородулин законченным покойником, Мила Михайловна искренне бы скорбела по нему и, как это бывает, возможно, заново полюбила бы. Но сейчас ее одолевали самые противоречивые чувства. «Охламон ты мой невезучий», — думала она порой с горькой нежностью. Но вдруг накатывала ярость, и она рвала и метала, бормоча: «Погоди, встретимся, разберемся, кто ты теперь. И тогда…» Что будет тогда, Бородулина не знала.

Чуть не ежедневно она совершала набеги на клинику, прихватывая с собой дочерей. Часами простаивала у проходной, слезно умоляя впустить. Но все кончалось тем, что вызывали дежурного врача, давали ей бром, валерьянку, уговаривали держать себя в руках и терпеливо ждать. В такие минуты ей нравилось быть в центре внимания — на нее смотрели с уважением и сочувствием. А ведь рано или поздно пресса объявит имена пациентов доктора Косовского, и тогда ее фамилия, а может, и фотография, замелькает на газетных страницах. Нет, она, конечно, до глубины души потрясена тем, что случилось с мужем, но мысль о возможной популярности их семьи все чаще приходила в голову.

То-то запричитает, заахает, узнав обо всем, приятельница Валентина.

И Мила Михайловна так ясно представила, как усядутся они за стол, как нальет она в стопочки винца и проговорит со слезами на глазах: «За покойного Ивана Игнатьевича!» — «Ну?! — подпрыгнет подруга. — Неужто скончался? Что же до сих пор молчала?» — «И скончался и в то же время жив», — скажет она загадочно, промокнув глаза платком. «Ничего не понимаю», — пробормочет Валентина. «Думаешь, я понимаю!» — воскликнет она. И вот тогда обрушит на подругу свою тяжелую, невыносимую тайну.

Позвонили. Мила Михайловна вскочила, бросилась к двери. «Наконец-то пришла», — подумала она.

На пороге стоял Бородулин. Был он бледный, чуть осунулся, и одежда висела на нем, как с чужого плеча.

Отпустили! — охнула она, забыв на миг обо всем, что рассказывал Косовский. Засуетилась, забегала, схватила его под руку и потянула в комнату.

Тощая, кудрявая блондинка не понравилась Некторову и привела в замешательство, когда вдруг разрыдалась на его груди. Тут же откуда-то появились две девчушки лет пяти и семи, очень похожие на Ивана Игнатьевича, и эта похожесть неожиданно отозвалась теплым еканьем в сердце.

— Что, малышки, как жизнь? — деланно бодрым тоном спросил он, смущенно проходя в комнату и присаживаясь на стул. — Вас зовут…

— Ира и Кира, — быстро подсказала Мила Михайловна, испуганно взглянув на него.

— Ира и Кира, — повторил он.

— Какой ты стал смешной, — девочки рассмеялись. — Когда выздоровеешь, сыграешь с нами в «тумборино»? — спросила младшая.

— Я потом все объясню. — Бородулина прижала к щекам Некторова ладони и жадно заглянула ему в глаза. — И вправду не совсем тот, — пробормотала она. — Погуляйте еще, — отстранила от него девочек.