Еще издалека Некторов увидел Тошу. Она расхаживала возле беседки, напряженно поглядывая по сторонам. Вот заметила его, неуверенно пошла навстречу. Светлое широкое платье свободно облегало ее раздавшуюся фигуру, и снова она показалась чужой, незнакомой. Остановились. С минуту молча рассматривали друг друга. Наконец он предложил:

— Сядем?

Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга.

«Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, — мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней. — Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся». И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человечке черты утерянного мужа.

«Что ей надо от меня? — думал в это время Некторов. — Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает же, в самом деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом». Но неожиданно спросил:

— По школе очень соскучилась?

Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.

— Клест, — пояснил Некторов. — Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя.

— Так их нарочно развели здесь?

— Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.

«Об этом ли нам говорить?» — подумала она и, не сводя с него глаз, сказала:

— Я знаю, о чем вы… то есть ты… Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли.

«Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!» — мелькнуло у него. Сухо сказал:

— Я вел себя по-свински, прости.

— Да что ты! — Глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками: — Ты молодец, умница! Что бы я делала, если бы так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе… О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось — и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали туда…

— На кладбище, что ли?

— Ну да. И вдруг… Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.

— Еще чего! — Он заерзал по скамье. — Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!

— Да-да, конечно, — спешно согласилась она. — Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.

— Очень переживали? Только честно!

— И не стыдно о таком?..

— А народу было много?

— Ой, много! — Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. — Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.

«Интересно, кто бы это?» — тщеславно подумал он.

— Запомни, для женщины…

— Внешность мужчины мало значит?

— Представь!

— Но ведь я не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.

— Не надо так о себе. — Она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.

— Ты вот что. — Губы его скривились. — Маме пока ни слова. Или уже проболталась?

— Нет, конечно. Боязно…

Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.

— Тоша, голубушка, — он встал, подошел к ней, взял за руку. — Неужто тебе и впрямь жаль меня?

— У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, — сказала она, глотая слезы.

Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она приняла с горькой необходимостью,

— Все так необычно, — говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони. — До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем… С другими. И вот… Я верю, ты выдержишь все это… А мама… Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, — она вскинула голову, — Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжала ткать свою нить.

— Благодарю за прелестное сравнение, — усмехнулся он.

— Что это я… — Она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. — Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять.

— Успокойся, — он сочувственно сжал ей руку.

Она жалобно улыбнулась:

— Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:

«Ну не забавно ли? — подумал он. — Октябрева подбадривала философией, Тоша стихами. Удивительный народ — женщины».

Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка:

— Я скоро привыкну. Обещаю.

Такое легкое примирение с его новым обликом вовсе не обрадовало. Он неловко отпрянул, смутился и выскочил из беседки.

— Вот, полюбуйтесь! — Петельков бросил на стол профессора ворох корреспонденции. — Больше половины из-за рубежа. Несколько писем мне, остальные вам. Умоляют, настаивают и даже требуют, чтобы поскорее опубликовали подробности операции.

— И мало кто интересуется ее последствиями. — Косовский распечатал два письма, бегло пробежал глазами и отложил.

— Не кажется ли вам, что Некторов слишком прижился в клинике? Волнует его нелюдимость, замкнутость, нежелание видеть друзей и родных. Все это логично, ожидаемо, но есть ведь предел…

— Не торопите события, Борис Григорьевич.

— А чем кончилось его свидание с женой?

— В тот день он почти ничего не ел, а Тоша ушла с заплаканными глазами.

— Меня до сих пор считает своим первым врагом.

— Это не должно удручать. Есть нечто более серьезное.

— И все же неприятно, когда на тебя косятся как на преступника.

— Кое-что мне уже нравится в нем. — Косовский достал из ящика стола пачку бумаг, порылся в них и вынул листок в клетку. — На днях дал ему посмотреть эту канцелярию. Говорю: «Наделал переполох, теперь помогай. Мне нужен секретарь». Попросил ответить на несколько писем. И что вы думаете? Нахулиганил, как мальчишка. Но меня это даже обрадовало. Вот послушайте: «Уважаемый профессор Моррисон! Вас интересуют подробности нашумевшей операции «Некторов-Бородулин»? Спешу сообщить: операция столь проста, что скоро ее будут делать конвейерным методом. При этом желательно, чтобы мозг, предназначенный для трансплантации, имел побольше извилин, а тело, к которому его пересаживают, соответствовало современным стандартам красоты. В противном случае ваши пациенты могут проделать подобный эксперимент с вами».

— Не понимаю, что вас восхитило. Я бы, наоборот, оскорбился.

— Напрасно, он ведь немного подтрунивает над самим собой. Это хороший признак.

Петельков хмыкнул что-то неопределенное, прихватил истории болезней и ушел.

Косовский, быть может, как никто, понимал сущность разлада Некторова с самим собой. Вина перед коллегой не покидала его ни на минуту, и он спрашивал себя — была бы она такой же острой, если бы пациентом его оказался чужой человек?

Он рассматривал рентгеновские снимки, когда внимание его привлекли шум и крики в коридоре. Дверь кабинета распахнулась, на пороге выросла женщина — худая, взъерошенная, с пестрой вязаной сумкой и в желтых туфлях на такой высокой платформе, что они казались маленькими ходулями. Сердце профессора оборвалось — он узнал, кто перед ним. Неустойчиво покачиваясь на каблуках, женщина быстро вошла в кабинет. За ней влетели две медсестрички.