Сделав глубокий вдох, чтобы укоротить волнение, он потянул дверь на себя, и в этот момент та полетела на него со скоростью и силой паровоза, сбив его с ног. Муха ударился спиной о пол и у него перехватило дыхание, так что он даже рукой пошевелить не мог.

В коридор вломились двое. Один в прыжке перемахнул через него и проскочил в комнату. Второй навалился и жестко завернул руки за спину, поворачивая лицом к полу. Муха подумал, что это менты. Их повадка. Только брать его не за что, да еще так жестко. Чего это они взбеленились и не взяли его получасом раньше, на улице?

Все выяснилось через пару минут, когда его волоком притащили в комнату и бросили на диван. Сквозь плывущую перед глазами муть он увидел Живчика. Вон оно как повернулось… У него шевельнулась надежда на ребят, которые пасли Матвея. Ну одних он мог взять. Зато вторых — вряд ли. Ох, вряд ли! От этой мысли он улыбнулся.

— Чего лыбишься, Иваныч? — спросил Матвей.

— Тебя рад видеть. Я же говорил тебе, что еще свидимся. Так оно и вышло.

— Вышло, вышло. Одного только не пойму — зачем я тебе понадобился? Чего ты ко мне своих шавок запустил?

— Ну как же? Я же говорил тебе, что надо делиться. А ты не послушал меня. Обидно, как считаешь?

— Ну и сволочь же ты! Сам толком не живешь и другим не даешь.

— Да кто ж тебе не дает-то? — притворно-ласково удивился Муха. — Живи себе. Только и нас не обижай. А то хочешь — вместе будем работать.

— Ну ты и нахал! Только я не про себя сейчас говорю. Я-то без твоей помощи как-нибудь перебьюсь. Я про твоих шестерок. Ты ж им путевку на тот свет выписал.

— Судьба им такая.

— Судьба? Да ты, как я посмотрю, совсем охренел. Ты же их не палатку отправил трясти! Сморчок ты поганый.

— Словами-то ты не больно бросайся. Молод еще.

— Чего с ним разговаривать? — сказал плечистый парень, появляясь из-за спины Матвея. — Ты ему скажи только, что они всего и успели, что ствол достать.

— Подловили их, выходит, — продолжал хорохориться Муха, и тут до него дошло, о чем идет разговор. Ствол достать! Ведь у Эдика с Гешкой не было при себе оружия! Он им сам запретил его брать. Или было? Ослушались и взяли. Ну не дураки же они полные — ведь они к ментовке ехали, где их как два пальца могли обшмонать. Не было у них стволов. Значит, вторые, подстраховка. Всех четверых накрыли. Всех! И никто… Никто не придет ему сейчас на помощь. Некому!

— Что это ты с лица сбледнул, Иваныч?

— Чего со мной делать хочешь?

— С тобой? А сам-то как думаешь? Ведь один раз я тебя предупреждал уже.

— Может, разойдемся?

— Да? Хорошее предложение. А завтра ты на меня опять кого-нибудь натравишь?

— Не натравлю… Я тебе скажу, кто на тебя зуб имеет.

— Да? Интересно. Дай-ка я попробую отгадать. — Матвей сделал вид, что задумался. — Догадался! Чехи?

— Я тебе денег дам, — выложил свой последний козырь Муха. Умирать ему очень не хотелось.

— Спасибо. Но у меня своих хватает.

— Эти, что ли? — с издевкой спросил мужик, который с профессиональной ловкостью лазил по шкафам. Меньше чем за пять минут он нашел перетянутую резинкой пачку долларов. Ту, что совсем недавно принес Руслан. Только полоску бумаги с нее пришлось выбросить.

— Погоди… Давай договоримся… — задохнулся Муха от близкой перспективы смерти. — Мне все равно на отдых пора… Я поговорю с братками. Я в авторитете. Поговорю. У тебя все в поряде будет. Ну, в натуре. А? Договорились? Отпустишь меня? Никто к тебе с претензиями не полезет. Я скажу: разбор был у нас, и все вопросы порешали. Ага?

— Честно говоря, жалко мне тебя, — сказал Матвей, глядя на него сверху вниз.

Муха с надеждой смотрел ему в лицо. Уговорил? Нет? Или уговорил? Ну давай же. Давай! Ну все. Чего тянуть-то? Так и кондратий может хватить. Ну и ладно, пусть хватит. Пусть. Лишь бы отпустил. Он ждал так, как преданный пес ждет от своего хозяина лакомство.

— Вляпался ты не в свое дело. Но кончить мне тебя придется.

— Га-а-ад! — заорал Муха, и его крик оборвал удар ботинка в лицо. Он потерял сознание и очнулся уже в ванной, куда его сунули вниз головой в теплую воду.

Гаснущим сознанием он успел подумать, что не сказал самого главного. Что Живчика найдет Мамай и растерзает на куски. Что все воры России будут искать того, кто убил Муху. Что не было еще случая, когда уходили от мести воров — сколько бы времени ни прошло. Хоть год, хоть два, хоть десять. Что все блатные встанут и назначат «торпеду», которая даже ценой своей жизни найдет цель и уничтожит. Он искренне в это верил в последний момент и отчаянно дергался, чтобы сказать эти очень важные и убедительные слова.

Каждый день он мог сказать себе, что этот день счастливый. По сравнению с тем, что у него было в детстве и юности, — это просто рай. Убогий домишко на окраине подмосковного городка, в котором летом витал запах свинячьего дерьма, а зимой вода замерзала в трубах, и потому приходилось тащиться к незамерзающему колодцу за триста метров от калитки, грядки и нищета, сквозь которую батя до сих пор пытался пробиться, а когда понимал, что это не получается, на три дня уходил в глубокий запой, и люди еще говорили, что это и не запой вовсе, а так, гуляет человек. Вокруг были и такие, кто гудел не просыхая по две недели, пропивая все, что нажито тяжелым трудом.

Что такое ремень на собственной заднице, он знал лет с четырех. Мать мазала содранную кожу йодом или зеленкой и вызывала врача, который вместо побоев писал в справке «простуда» или «вывих», потому что мать, стыдясь настоящего диагноза, совала ему в карман пятерку и просила не губить сына, которому еще жить и жить. А больше всего, наверное, она переживала за мужа, члена партии и записного, но неудачливого активиста, который, пользуясь своей партийностью, то и дело затевал на заводе разные коммерческие мероприятия, подстраиваясь под решения партии и следуя статьям, которые он с истовостью настоящего фанатика вычитывал в журналах из заводской библиотеки. То он свиней выращивал в своем сарае, выполняя продовольственную программу, для чего ему, как передовику-новатору, из заводской столовой разрешили брать бачки с объедками. Может, жратва в столовке была неподходящей для свиней, а может, кто-то из поваров, которые тоже держали скотину, подсыпал что-то эдакое в бачок, но однажды все свиньи сдохли, оставив после себя кучу дерьмища за сараем, которое нельзя было использовать даже в качестве удобрения. То он затеял посадки женьшеня, под которые заводоуправление выделило землю и деньги для строительства теплиц. Батя мотался на Дальний Восток за казенный счет, покупал саженцы, учился за ними ухаживать и дома хвалился, что скоро они разбогатеют. Ага! Разбогатели. ОБХСС замучил — едва не посадили.

Ну а сына назвал? А? Смех один. Тихон! В честь композитора Тихона Хренникова, чей цветной портрет из журнала висел у них в доме. Ну? Тихон Ярдов. Звучит? Впрочем, это имя тогда Тимоху не сильно интересовало. В том смысле, что не смущало. Ну Тишка и Тишка. Он дрался лет с восьми, завел себе нож, сделанный из обломка косы, и его не только пацанва — учителя боялись.

А потом из зоны вернулся Витек. Сосед. Ну постарше, конечно. Пожилой, казалось. За тридцать. Весь в наколках. По фене ботает. Истории разные рассказывает. Тимке уже лет двенадцать было. Это сейчас ясно, что сосед простым бакланом был. На водке сгорел. Девчонку изнасиловал по пьяни, которую себе в невесты метил, а ее родители возьми и заяви в милицию. Дурак, одним словом. Может, и петухом на зоне кукарекал. Но именно он изменил Тимкину судьбу и он же назвал его Мамаем за косой разрез глаз.

Восьмилетку Тимка дотянул, а потом отправился в Москву — в ПТУ. Общага, стипендия и воля.

Фарцу, которая рядом промышляла, он сразу обложил данью. Сначала ему товаром отстегивали — жвачка, джинсы, журнальчики всякие, пластинки. Помахаться тоже пришлось. Пошел в секцию бокса. А потом своротил одному козлу выражение лица, и дали ему год общего режима. Ха! Это тогда год сроком казался. Ничего, перетоптался. Зато поумнел. Вышел и сразу начал набирать себе бойцов. На нары он больше не хотел, хотя старый вор перед смертью его вроде как благословил. Ну а много пацану двадцати лет надо? Деньги шальные, курорт, грабеж, водка… Э-э! Всего и вспоминать не стоит. Загремел Мамай на новый срок. Уже на взрослую. Нормально, сошелся с ворами. Помытарили маленько, но потом признали за своего. Зато, когда вышел, поддержали сразу. Ну а теперь он соответственно поддерживает. Вот хоть того же Муху возьми. Ничего, принял, одел-обул. Но глаз за ним приставил. Даже два.