Наверное, потому что мы понимали, что любой из нас может погибнуть в любую минуту, потеря товарища воспринималась как трагедия очень недолго. Через пару дней острота потери ослабевала, потому что внимание отвлекалось новыми заботами, часто имевшими большую важность. Проходил месяц, и гибель товарища постепенно исчезала из мыслей солдата.

Солдат должен думать только о войне. Если потеря боевого товарища вызывала потрясение, то смерть вражеских солдат подобных чувств не пробуждала и становилась привычным делом. Они воюют против нас и убивают с тем же равнодушием, что и мы их. В бою важно одно — или ты убьешь, или убьют тебя.

Главное для солдата — выполнение воинского долга, однако отношение к долгу несколько отличается у добровольцев и тех, кто попал в армию по призыву. Добровольцы воспринимают приказы более беспечно, тогда как призывникам свойственна осторожность.

Я, будучи добровольцем, воспринимал службу с воодушевлением, однако в отличие от многих солдат никогда без нужды не рисковал жизнью на поле боя. Единственное, чего я искренне боялся, так это смерти или плена. Все остальное я воспринимал как должное, аскетизм и бытовые трудности представлялись мне нормой солдатской жизни на войне.

За годы войны я подсчитал, что соотношение раненых к убитым было четыре или пять к одному. На передовой ранеными занимались медики нашей роты, но они, как правило, оказывали лишь первую медицинскую помощь. Затем их отправляли на последующее лечение к полковым врачам. Если ранение или болезнь оказывались более серьезными, то солдата отправляли в дивизионный госпиталь или вывозили в Германию.

Наши медики и санитары работали прекрасно и в течение недели помогали возвращать в строй до пятидесяти процентов раненых. Болезни были не главной проблемой, однако такие незначительные недуги, как диарея, были широко распространены. Некоторые заболевания требовали особого лечения, которое было недоступно во фронтовых условиях, и поэтому решались разнообразными изобретательными способами.

Когда у меня полез зуб мудрости, я испытывал сильную боль и не мог кусать ничего твердого. Решив самостоятельно справиться с этой проблемой, я отправился к полковому врачу и попросил у него скальпель. В ответ на мою просьбу он поинтересовался: «Что вы собираетесь им делать?» Я отказался отвечать, однако он все-таки дал мне скальпель.

Найдя зеркальце, я разрезал себе десну. Никакого анестезирующего средства у меня не было, и поэтому от жуткой боли я чуть не потерял сознание. Самостоятельная стоматологическая операция оказалась удачной. В военных условиях солдат многому учится и узнает много премудростей, помогающих выйти даже из самой сложной ситуации.

Июль — сентябрь 1941 года

Оставаясь старшим стрелком взвода связи 13-й роты, я страстно хотел получить более ответственную должность, отличающуюся от утомительного прокладывания линий связи и редкой доставки донесений. Мне, как всегда, хотелось быть в гуще активных действий, пусть даже и с некоторым риском для жизни.

Когда командир роты предложил мне стать корректировщиком огня минометной роты, то есть передовым артиллерийским наблюдателем, я с радостью ухватился за представившуюся возможность немного разнообразить свою жизнь.

В нашей роте выдвинутое наблюдение проводилось нерегулярно, однако необходимость иметь человека, постоянно выполнявшего роль корректировщика огня, была очевидной. Мое назначение на этот, с позволения сказать, пост было временным, но постепенно обрело постоянный характер, и я оставался на нем следующие полгода.

Став корректировщиком огня, я выполнял роль глаз для гаубиц нашей роты, устанавливаемых на расстоянии полутора километров за линией фронта. 75-мм гаубицы 13-й роты имели максимальную дальнобойность 5070 метров, тогда как 150-мм гаубицы — дальнобойность 4600 метров. Это означало, что они могли поражать цели, находившиеся впереди нас на расстоянии четырех километров.

У нас было четыре батареи таких гаубиц. В каждой батарее имелось две гаубицы, обслуживавшиеся расчетами из пяти человек и обеспечивавшиеся поддержкой дополнительного персонала. Три батареи были оснащены шестью короткоствольными 75-мм гаубицами и одна батарея — двумя короткоствольными 150-мм гаубицами. Если корректировщик огня давал гаубицам и минометам роты сигнал одновременно начать заградительный огонь, то залп был эквивалентен залпу артиллерийской батареи.

Во время пребывания в тренировочном лагере я познакомился с основными приемами наведения миномета на цель. Но после этого приобрел и новый бесценный опыт, наблюдая за действием корректировщика огня, которого я сменил. Однако оценить всю прелесть нового назначения мне позволил только личный опыт. Вскоре я научился точно определять координаты цели, а также количество снарядов и их типы, необходимые для удачного выстрела.

Номинально я все еще оставался солдатом взвода связи и подчинялся обер-фельдфебелю Элерту, но теперь получал приказы непосредственно от командира роты. С изменением моего служебного статуса в роте изменились и мои отношения с другими солдатами.

Мои обязанности артиллерийского наблюдателя заключались в корректировке огня при поддержке наших наступающих частей, уничтожении опорных пунктов противника и подавлении его сопротивления. Во время прерывающихся боев командир батареи приказывает боевым расчетам выполнить просьбу корректировщика об огневой поддержке полковой пехоты. Однако в непрекращающемся бою такая просьба выполняется без одобрения командира.

Когда становится понятно, что враг отступает, наши орудия движутся вперед вместе с пехотой. При стремительном наступлении или отступлении противники смешиваются и оказываются на чужой стороне. В таких случаях невозможно определить, кто свой, а кто враг. Хотя в такой обстановке я не чувствовал себя в особой опасности, но тем не менее не терял бдительности и никогда не расставался с автоматом МР-40.

Бой можно охарактеризовать как контролируемый хаос, но солдату нужно быть спокойным, чтобы достойно выполнить боевую задачу. Должность корректировщика огня хорошо соответствовала моему характеру. Это стало мне ясно после того, как я научился сохранять хладнокровие в бою, а также понял, что всегда хочу знать, что происходит на передовой. Разумеется, из этого вовсе не следует, что я не испытывал беспокойства и страха за собственную жизнь, особенно при сильном артобстреле.

Я быстро уяснил себе одну важную вещь: в первые пять-десять минут боя избежать страха невозможно. В такой обстановке срабатывает инстинктивный животный рефлекс, являющийся естественной реакцией на возникающую опасность. В конце войны даже многоопытные ветераны, повидавшие всякое, рассказывали о страхе, который они испытывали в первые две-три минуты боя. И все-таки, когда уходило прочь предварительное беспокойство, ко мне возвращалось самообладание, и выучка брала верх над страхом. После этого я четко контролировал собственные действия. Я понимал, что должен любой ценой выполнить свое дело.

21 июля — 17 августа 1941 года

После двухнедельного перерыва, отведенного на перегруппировку войск, 8 августа вермахт возобновил наступление. Пытаясь достичь Нарвы и запереть коридор, ведущий к Балтийскому побережью, наш 154-й полк прошел 15 километров вперед на север от Нисо к месту слияния рек Плюссы и Пяты. В этом месте, примерно в четырех милях к югу от эстонской столицы, наше продвижение остановил разрушенный мост через Плюссу.

Наступление возобновилось жарким солнечным утром 14 августа, начавшись с обстрела нашей артиллерией советских позиций на другом берегу реки. Подавив сопротивление противника, пехота нашего полка приступила к форсированию водной преграды на резиновых плотах примерно в 50 метрах справа от разрушенного моста.